Негодяй из Сефлё
Шрифт:
Двенадцать часов двенадцать минут и двадцать семь секунд.
Он сказал себе самому:
— Две двадцать семь.
И Колльберг подумал о какой-то странной ассоциации: две минуты и двадцать семь секунд. Это вообще-то говоря, небольшой отрезок времени. Но в некоторых случаях он может оказаться большим. Хороший шведский спринтер, как, например, Бьерн Мальмрос, теоретически может за это время четырнадцать раз пробежать стометровку. А это и в самом деле много.
Два полицейских ранены, один наверняка уже мертв. Другой, может быть, тоже.
Гюнвальд Ларссон в пяти миллиметрах от смерти, сам он — в пяти сантиметрах.
Да, еще мальчуган в зеленой курточке.
Тоже немало.
Он поглядел на свои часы.
Те показывали уже двадцать минут.
В некоторых вопросах Колльберг стремился к совершенству, в других — вовсе нет.
Хотя, вообще-то говоря, часы русские, марки «Экзакта» [7] , заплатил он за них шестьдесят три кроны. Больше трех лет они ходят очень хорошо, а если заводить их в одно и то же время, они даже не убегают.
7
Видимо, от “Exact” — точно (англ.). Какая-то марка часов, производившихся в СССР на экспорт.
Хронометр Гюнвальда Ларссона обошелся в полтораста крон.
Колльберг поднял руки, взглянул на них, сложил рупором и закричал:
— Алло! Алло! Все, кто меня слышит! Здесь опасная зона! Все в укрытие!
Гюнвальд Ларссон повернул голову и поглядел на него. Выражение его голубых глаз трудно было истолковать.
Потом Гюнвальд Ларссон посмотрел на дверь, ведущую в институт. Дверь, разумеется, была заперта, как и положено в субботу. В огромном каменном здании наверняка не было ни души. Он подошел поближе к двери и со всей силой навалился на нее.
И случилось невероятное: дверь открылась. Он вошел в здание, Колльберг за ним. Следующая дверь вообще не была заперта, да и стеклянная к тому же, но он и ее решил высадить.
Посыпались осколки.
Они отыскали телефон.
Гюнвальд Ларссон снял трубку, набрал девятнадцать два нуля — полиция — и сказал:
— Говорит Гюнвальд Ларссон. В доме номер тридцать четыре по Далагатан засел сумасшедший, который стреляет с крыши или верхнего этажа из автомата. Перед истменовским институтом в фонтане лежат два убитых полицейских. Объявите тревогу по всем участкам центральных районов. Перекройте Далагатан и Вестмангатан от Северного вокзала до Карлбергсвеген и Оденгатан от Оденплан до Сант-Эриксплан. И, разумеется, все переулки в этом секторе. Западнее Вестмангатан и южнее Карлбергсвеген. Понятно? Что? Сообщить в высшие инстанции? Конечно, сообщите. Минуточку! Не высылайте по указанному адресу полицейских машин. И никого в форме. Место сбора…
Он опустил трубку и нахмурил лоб.
— Оденплан! — подсказал Колльберг.
— Точно, — подхватил Гюнвальд Ларссон. — Оденплан вполне подходит. Как? Я нахожусь в здании института. Через несколько минут я пойду, попробую его взять.
Он положил трубку и побрел к ближайшему умывальнику. Намочил полотенце и вытер кровь с лица. Намочил второе и обмотал его вокруг головы. Кровь тотчас пропитала и эту повязку.
Потом он расстегнул куртку и пиджак, достал пистолет, который носил на правом бедре, мрачно оглядел его, перевел взгляд на Колльберга.
— А у тебя какая пушка?
Колльберг качнул головой.
— Ах да, — сказал Ларссон, — ты ж у нас пацифист.
Пистолет у него, как и все принадлежавшие ему вещи, был непохож на другие. «Смит и Вессон 38, Мастер» — им он обзавелся, поскольку не одобрял стандартное оружие шведской полиции — 7,65-миллиметровый «Вальтер».
— Знаешь, что я тебе скажу? — спросил Гюнвальд Ларссон. — Я всегда считал тебя форменным идиотом.
Колльберг кивнул. И спросил:
— А ты уже думал о том, что нам предстоит перейти через улицу?
XXV
Домик в Сегельторпе выглядел очень неказисто. Он был маленький, деревянный и, судя по некоторым деталям, был построен как дача не менее пятидесяти лет назад. Первоначальная краска во многих местах сошла, обнажив серые доски, но до сих пор еще можно было догадаться, что когда-то дом был светло-желтый, а оконные рамы — белые. Забор вокруг участка, казавшегося слишком большим по сравнению с домиком, был не так давно выкрашен в розовый цвет, а заодно с ним перила, входная дверь и решетка маленькой веранды.
Домик стоял довольно высоко над проселком, калитка была распахнута настежь, и Рённ по покатой въездной дорожке подъехал вплотную к задней стене.
Мартин Бек тотчас же вылез из машины и сделал несколько глубоких вдохов, оглядываясь в то же время по сторонам. Он не очень хорошо себя чувствовал, как всякий раз, когда ездил на машине.
Участок был запущенный, зарос кустарником. Едва заметная тропинка вела к старым поржавелым солнечным часам, которые выглядели трогательно и как-то неуместно на цементированной подставке, утонувшей в лохматых кустах.
Рённ захлопнул дверцу машины и сказал:
— А я что-то проголодался. Как ты думаешь, мы успеем перекусить, когда управимся здесь?
Мартин Бек взглянул на часы. Уже десять минут первого. В это время Рённ привык завтракать. Сам Мартин Бек легко пропускал трапезы, а занимаясь делом, вообще забывал о еде и первый раз ел по-настоящему поздно вечером.
— Конечно, успеем, — сказал он. — А теперь пошли.
Они обогнули дом, поднялись на крыльцо и постучали в дверь. Человек лет семидесяти тотчас открыл ее.
— Входите, — сказал человек.
Сам он стоял молча и с любопытством глядел, как они снимают пальто в крохотной тесной передней.
— Входите, — повторил он и прижался к стене, пропуская их. На другом конце передней было две двери. Через одну из них, миновав маленький холл, можно было попасть в кухню. Из холла шла лестница — то ли на второй этаж, то ли на чердак. Другая вела в полутемную столовую. Воздух здесь был сырой и затхлый, дневной свет с трудом проникал в комнату сквозь множество высоких, похожих на папоротник растений на окнах.