Негодяйские дни
Шрифт:
Через несколько мгновений Мара, совершенно нагая, стояла в изголовье могилы, держа в руках кувшин, и смотрела, как откидывают крышку. Сладковатый запах гниения пополз по погосту. Труп когда-то высокого и крепкого мужчины вздулся, трупные пятна уже начали сочиться влагой.
Братья, воткнув лопаты в землю и открыв рты, наблюдали за Марой. Всякое они видели за проведенные с ней бок о бок годы. Но такое!.. Запах их не смущал, так же, как и Такайру - прищурившись, он следил за той, от которой не мог избавиться, как от наваждения, кошмарного сна.
Неожиданно Мара наклонилась к умершему. Мгновение смотрела в раздутое лицо, и холод струился от её тела, совершенного в призрачном лунном свете, из глаз, ставших совсем чёрными; вился паром из полуоткрытых
– Дай огняник!
Тот молча стянул с безымянного пальца левой руки массивный золотой перстень с рубиново-красным камнем. Простейшее заклинание, полнящее камень, могло поджечь хворост в костре или солому в амбаре. Подобными украшениями с не сложными заклинаниями широко торговала Йаги, ведь имперских магов после Чёрного шествия сохранилось больше, чем их коллег в других прибрежных странах, а полезные в быту безделушки стоили немало, принося в казну приличный доход.
Мара повернула камень, активируя заклинание. Искры упали на тело. Белое, неправдоподобно яркое пламя моментально обняло гроб, с низким гудением пожирая гадкую пищу. Оно было бездымным и почти не давало света. Лишь чётко очерченный круг вокруг могилы... И тени не пляшут безумные танцы на других надгробиях, и жар не опаляет людей, безмолвно стоящих вокруг.
Миг. И Мара шагнула в огонь. Коршун не успел ничего сделать. Оцепенев, стоял и смотрел, как белые языки окутывают тело коконом, как открывается женский рот в беззвучном крике, которому вторит гудение пламени и треск рассыпающихся в уголья сосновых досок. Первое побуждение - сделать шаг следом... И он сделал этот шаг, но холодное прежде пламя вдруг взревело, махнуло огненным рукавом, обдало жаром, от которого едва не вспыхнули волосы. Такайра отшатнулся. Что-то еще, кроме гроба и мертвеца, сгорало внутри белой стены. Что-то, что он не смог бы поименовать, но отчего вдруг заныло в том месте, где у людей должно было быть сердце. Коршун с изумлением сжал пальцами камзол на груди - этот красный, похожий на раздутую губку орган никогда ранее не давал знать о себе, оставаясь холодным и бесчувственным, ровно отбивая отмеренный Такайре ритм. И пытаясь разглядеть почти невидимое за белой стеной тело, он понял - как собаки понимают, что пришел их смертный час, и уходят от хозяев: в этом огне сгорали секунды, отведенные ему и Маре на то, чтобы быть вместе.
Огонь скрутился, свернулся, улегся у ног женщины, лизнув голени. Мара стояла на кучке пепла, по которой пробегали еще жаркие искры, но боли не ощущала. На её лице торжество расправляло крылья, сминало тени, уводило прочь всегдашнюю бледность. Глаза сияли полуночными звездами. Она коротко вздохнула, словно проснулась, вышла из очерченной золой границы, повторяющей контуры гроба. И принялась одеваться так буднично, словно только что встала из-под мужчины...
– Завалите могилу, - хрипло приказал Такайра братьям, которые смотрели на Мару едва ли не с ужасом и, прищурившись, взглянул на пепел - не все секунды сгорели на жертвенном костре, сложенном на плоти. Но их осталось совсем немного.
В полдень люди Коршуна собрались в его покоях. Сидели, молчали. Знали - Такайра заговорит сам, когда сочтет нужным. А он, стоя к ним спиной, смотрел в окно и не знал, как сказать, что пришло время остановиться! Может быть, оставить разговор на потом? Завтра утром они направятся к границе с Плессом и после, с большим кушем в руках, разойдутся, возможно, сами. Довольные друг другом и без чувства сожаления, которое он, к собственному удивлению, так и не переставал испытывать с той минуты, когда впервые подумал об отдыхе.
– После Плесса я покину тебя, Айра, - раздался вдруг глубокий голос Мары, и Коршун изумленно обернулся.
– Хаг завершен. Я благодарна за помощь тебе и твоим
Изумление моментально сменилось бешенством. Женщина не должна была заговаривать первой! Как вдруг, глядя на нее, спокойно привалившуюся плечом к дверному косяку ванной комнаты, Коршун понял - она пытается помочь.
– Что ж...
– спокойно произнес он, хотя внутри всё кипело.
– Я хотел предложить то же всем вам. После Плесса я собираюсь, закончив дела, перебраться подальше отсюда и зажить жизнью добропорядочного торговца или кабатчика. Вы были со мной рядом столько лет - я всего лишь честен перед вами. Не стоит думать, - он блеснул глазами, - что я ищу оправдания или желаю услышать ваши слова. Мы разделим куш, как обычно, и у вас будет достаточно средств, чтобы попробовать начать ту жизнь, которую вы хотели бы для себя сами. У вас есть время подумать, чем заняться! После возвращения в Изирим можете быть свободны.
Он обежал глазами своих спутников и задержал взгляд на побелевшем, словно от ужаса, лице Дарины. Знал, не ответь ей взглядом - вечером она пришла бы умолять, чтобы он убил её. А после отказа... сама нашла бы способ. Но, странное дело, она не стала бы упрашивать его позволить ей остаться, ей проще было прыгнуть с волнореза с камнем на шее! Такайра усмехнулся про себя. Как хорошо он изучил её! И необъяснимую, молчаливую гордость женщины, которая любит, несмотря ни на что...
– Это жаль!
– неожиданно сказал Младший, и Старший кивнул, как всегда соглашаясь с братом.
– Но если ты решил... Только... всегда можешь рассчитывать на нас!
– И на меня!
– воскликнул Малыш и тоскливо посмотрел на Мару - мысль о том, что он скоро уже больше не увидит её, была невыносима.
Старина Вок с кряхтением потер колени.
– Вот, значит, как!
– протянул он.
– Никогда тебя было не остановить, если ты решил, Коршун. Пожалуй, я наведаюсь в Гонтари, пройдусь по тамошним городам, авось и осяду где так, как ты. Родина, она всё же Родина и есть.
– А я уйду в монастырь!
– вдруг громко сказал Садак, и все посмотрели на него, как на лягушку, которая запела гимн.
Прибившийся к ним почти пятнадцать лет назад человек средних лет, без роду и племени, был вроде как не в себе. Во всяком случае, когда бравые стражники в одном из городов Крира, куда судьба привела Такайру и его людей, заставляли Садака есть конский навоз, подкалывая копьями и радостно хохоча - тот не проклинал их, пытаясь руганью скрыть страх, не плакал и не просил пощады, а лишь улыбался и укоризненно качал головой. И отчего-то это заставило Коршуна пустить Амока в бешеный галоп, пронестись сквозь толпу стражников, и, на ходу закинув истекающего кровью придурка поперек седла, увезти оттуда. А когда один из пущенных вслед арбалетных болтов зацепил плечо Дарины - человек, на привале назвавшийся Садаком, врачевал рану толстенькими, но искусными пальцами, ласково и близоруко щурясь, и не обращая внимания на собственные многочисленные порезы.
– Да!
– с вызовом продолжил обычно молчаливый Садак и неожиданно тихо добавил.
– Хочу вымолить у Ариссы прощение для всех нас...
Малыш заржал, но запнулся, наткнувшись на тёмный взгляд Коршуна.
– Вот и договорились, - еще более холодно сказал тот и, вытащив из сундука наполненные кошели, кинул на стол.
– Вот ваши доли за прошлую поездку и аванс за эту. Выезжаем завтра на рассвете.
Он отметил с удовлетворением, как, взвешивая кошели на ладонях, братья, Малыш и Старина довольно переглянулись. Дарина равнодушно подцепила свой указательным пальцем за завязки и, выходя, кинула на Такайру взгляд через плечо. И снова он ответил глазами, успокаивая и - даже - лаская её. Проще было убить такую преданность, чем отринуть. Но зачем уничтожать то, что приносит пользу? Правда, Коршун никогда не сделал бы её своей кайри. Его тёмное искусство - искусство клинка и удавки, требовало другого ученика: сильного, гибкого, молодого, чьи рефлексы ещё не были испорчены неправильными посылами сознания.