«Нехороший» дедушка
Шрифт:
Дело было в Арзамасе.
Я тогда решил вернуться к серьезным делам, раз рухнули проекты трудового обогащения — я имею в виду издательство наше несчастное, «Серебряные веки». Собирались сорить Северяниным и Кузминым на книжных развалах, а кончилось все буклетами, меню да пригласительными билетами на дрянные перформансы.
Нет, сказал я себе в очередной раз, все же было у меня за спиной и кое-какое краеведение, и культурологические порывы, отчего же не одуматься!
Стал обзванивать знакомых — нет ли какого-нибудь приличного, но денежного дела, например, написать очерк о прииске или колбасном заводе; если какой-нибудь солидный монастырь нуждается в продвижении на московские печатные арены, — я готов.
Вечером в специальном институтском зале сели за стол. Пили. Тут же стояло пианино, затеялись песни. Хорошие, душевные — «Вот кто-то с горочки спустился» и тому подобное. Много говорилось, что провинция — это не Москва, она лучше, она поет душевнее и хранит что-то такое, что в Москве разбазарили, расторговали, и мелодий нет после Свиридова, с чем я был согласен, хотя про себя думал, что не все в этой правде правда. В какой-то момент я оглянулся на оставленный стол. И увидел жутковатое зрелище. Кандидат наук Василиса сидела на дальнем краю, а к ней с двух сторон клонились бороды шести или восьми суровых арзамасских знатоков. Василиса бойко и твердо отвечала во все стороны, но было понятно, что ей не совсем по себе.
Я пришел на помощь. Сел рядом. Мгновенно разобрался в ситуации: наивная никонианка отбивалась от самых натуральных, хотя и ученых староверов. Это были не современные люди, а просто Аввакумовы кумовья. Они так сверкали глазами, что можно было подумать — только мысль о возможном привлечении к ответственности мешает им обойтись с ней по своему желанию.
Образование у меня незаконченное химическое и заочное журналистское — значит, никакого, но я собрал ошметки знаний, прибавил немного цинизма и юмора, и тремя этими плетками отогнал бородачей на безопасное расстояние.
В этот вечер я был за свое речевое рыцарство вознагражден. Тут дело было именно в этом, в благодарности спасителю. Разумеется, ни мои интеллектуальные способности, ни мои внешние данные были ни при чем. Никонианке и правда понравился мой поступок. Интерес усугубился тем, что я честно признался: все случившееся для меня — удивительный анекдот. Я уже предвкушаю, как буду веселить своих московских знакомых. Оказывается, не все живут так. Помню только имена деда и бабки, да и то лишь по материнской линии. А прадед сливается с серыми народными толщами где-то
Юмор же нашей ситуации в том, что вдруг на обычном институтском банкете, самая что ни на есть густая история вырастает из черной чащи бород в натуральную величину и норовит схватить тебя за горло реальными староверскими руками.
В общем, у каждого свой Арзамасский ужас, пошутил я, демонстрируя начитанность.
Она, конечно, завела песню о том, что человек без прошлого, и народ без прошлого — это и не человек, и не народ. Что «былое грядет».
Да, уважаю, уважаю я все это — и Карамзина, и Соловьева, и Минину с Пожарским кланяюсь, не говоря уж про Курскую дугу. Но самому мне лично лень и скучно рыться в архивах и выращивать карликовые генеалогические дерева.
Василиса решила после той ночи, что она меня спасет от моего же беспамятства. Она раскопает все о моих предках, она заставит меня обернуться и вглядеться. «Падение нравственности начинается в тот момент, когда культ предков заменяется культом потомков».
Про потомков я промолчал. В Москве мы больше не встречались. Только телефонные контакты. Я не скрывал от Василисы, что веду жизнь определенного рода. Она относилась к этому со спокойной иронией. Считала, что переживет все мои мелкие, лишенные исторической перспективы увлечения. И она принесет мне в приданое хорошо исследованную историю моего рода.
В моменты слабости я думал — а вдруг она права? Ведь не страшненькая, даже милая. Со своей жилплощадью. Образованная. Вяжет. Хорошая жена, хороший дом…
— Я получила ответ из Барнаульского архива, не надо бросать трубку, там правда имеется очень интересный поворот.
— Извини, Василиса, мне совсем-совсем не до этого.
— Это не то, что ты думаешь!
— Я вообще не хочу сейчас думать в этом направлении. И не могу. Я устал, лег спать, заболел и ушел. Если считаешь нужным обидеться, обижайся.
Последнюю фразу я не сказал вслух, только подумал, но она ее явно услышала.
— Ладно. Выберем более подходящий момент.
Я с облегчением вытянулся на диване. За окном ветер качал березку, и свет фонаря, стоявшего за нею, превратился в безумную азбуку Морзе. Кто-то трагически информированный пытался сообщить мне явно неприятную новость. Все хотят довести до моего сведения какую-то чепуху в последние дни. Вот и Василиса. Надо ей позвонить как-нибудь, нехорошо обижать хорошего человека. Но если позвонить, она вообразит, что наши «отношения» развиваются.
Нет, никакой истории и никаких историй сегодня.
Как только я это решил, подал голос подполковник. По-хорошему, надо бы просто послать его — негрубо, так же аккуратно, как Василису. Ну что, что он мне может сделать? Можно ведь просто пойти в ближайшее отделение милиции и накатать какую-нибудь бумагу. Пошлю, но не прямо сейчас. Сейчас нет сил.
— И это все? — спросил он, выслушав мою информацию про автобусный взрыв и воскресшего в воображении Майки Вивальди. Кстати, само предположение Майки его не рассмешило, реакция относилась к скудости добытых сведений по взрыву. Он сказал, что «все это» он узнал, сидя в своей камере.
— А вы все еще в камере? — не удержался я.
— А где же мне еще находиться, дорогой?! Она на первом этаже, отсюда не выпадешь с балкона, и самосвал сюда не въедет.
— Пожалуй.
— Кроме того, раз я в камере, то нахожусь не только под защитой, но и как бы под следствием. У нашего дедушки, а он, чувствуется, законник, нет оснований на меня ничего такого насылать. Вдруг меня еще покарают в законном порядке? — Он помолчал. — Если он уже знает, что третьим был я.
Чтобы что-то сказать я промямлил: