«Нехороший» дедушка
Шрифт:
Коллегам тоже было интересно, они перестали есть и курить.
— Нина сказала, что убьет меня. Да я и сама.
— Что сама?
— Лучше, чем дома сидеть да бутылки сдавать и срач вывозить.
Предпоследнее слово было явно не из ее лексикона — не потому что грубое, а потому что взрослое.
— Она что, пьет? — заинтересовался Рудик. — Она ведь была чистюля.
— Запьешь тут. Парикмахерская ёкнулась, долги… — Коноплев снова выдохнул, и с каждым разом его дым становился еще гуще, как будто показывая, как темнеет у него на душе.
— По
— Просто это от природы очень сильное и злое животное женского пола! — с неожиданной резкостью обернулся ко мне рыхлый Рудик. Стало понятно, что та история не окончательно им прощена и забыта, только растворилась в раздобревшем теле. И рассчитывать на его великодушное признание отцовства не стоит.
— Нет, — сказал Коноплев, чья память работала медленнее, чем у нас с владельцем кафе. — Сама-то она была — да, вся как из джакузи, но дома-то, припоминаю, был очень даже творческий беспорядок.
Вот оно что, я наклонил голову, чтобы ничего нельзя было прочитать по моим глазам. Этого удара я не ожидал. Я ведь думал, мы все тут в равном положении — плебеи, обслуга тела, не принятая никак на официальном уровне. Она выбегала к нам за ограду имения, где сидят за кофеем баре-родители. Оказывается, все не так. Коноплев был принят рангом выше.
— А чем Нина занимается сейчас? Чем зарабатывает? — спросил Гукасян у все еще не наевшейся девочки.
— Не знаю, — равнодушно сказала она. — Отдает меня на пятидневку — такая школа, а в субботу и воскресенье — вам, и куда-то бежит. А сейчас вообще карантин в школе. У нее футляр такой, — девочка раздвинула руки по куриной кости в каждой, — большой.
— Машины у нее нет, — сказал Коноплев.
— Продала, — подтвердила Майка.
— Деньги нужны, — зачем-то сказал я.
Фраза была дежурная, никакая, но Рудик вдруг опять взвился, пустил волну по телу:
— Ей всегда были нужны деньги, она всегда тратила больше, чем зарабатывала. Только из-за этого и в Пятигорск со мной поехала… Папа академик, папа академик! — Он осекся, а я снова склонил голову. Теперь у меня был повод порадоваться. Женщина была со мной не из-за денег.
— Она говорит: я трачу не больше, чем зарабатываю, а быстрее, — Майка взялась за мороженое.
Мы все посмотрели на нее — по-разному, но все без особой приязни во взгляде. Кажется, никому не хотелось быть отцом этого ребенка.
Смотрели и молчали. Сколько можно смотреть на девочку, пожирающую пломбир? Не так долго, как на текущую воду.
И вот она — неловкая пауза.
Первым очнулся Коноплев.
— А чего мы тут хотим высидеть? Дела-то давние, все уже таким пеплом присыпано.
— Но не можем же мы вот так просто взять и разойтись, — сказал Гукасян.
Все же удивительно, до какой степени у меня не было неприязни ни к одному из этих двух мужиков. Гукасян был прав. Мы были друг другу до фонаря, но никуда не денешься от тайной этой связи через Майку.
— Ну, тогда надо идти сдавать, — сказал Коноплев, кажется, он прочно начал овладевать местом самого решительного из нас троих.
— Что сдавать? — спросила Майка нагло облизывая ложку.
Коноплев посмотрел на нее, но ответил нам:
— Кровь, мочу, не знаю, или что там сдают, чтобы выяснить… родство.
Никто ничего не сказал, смотрели в пустую вазочку из-под съеденного мороженного. Майка встала и, буркнув: — «Туалет», — зашмыгала жуткими детскими подошвами по полу куда-то в угол за стойку.
— Или не идем? — Коноплев обвел нас требовательным взглядом.
— Ничего не хочу сказать, — сказал Гукасян, как бы смущаясь, — но где гарантия что под подозрением только мы трое. Ни на одного из нас троих она так уж выразительно не смахивает. Извините, армянки я в ней никак не вижу.
— Тогда я не буду видеть в ней ни молдаванки, ни белорусски, — хмыкнул Коноплев.
Я думал, что бы такое мне ввернуть со своей стороны, но зазвонил телефон.
О! Подполковник!
Он сообщил мне каким-то непонятно торжествующим голосом, что теперь ему все ясно с жертвами того взрыва на сборище пайщиков фирмы «Строим вместе». Мне было это все равно, но он не обратил ни малейшего внимания на мой тон. Он сообщил, что сильно ранены осколками разорванного автобуса не только четыре члена правления и главный бухгалтер, то есть люди в наибольшей степени виновные в разбазаривании средств, собранных у населения, но и «три представителя инициативной группы, которые полтора года водили за нос и инициативную группу, и основную массу пайщиков, а сами за это время получили квартиры в уже построенных домах».
— Понимаешь, только виновные! — крикнул Марченко так, что услышали даже мои собеседники.
— Ну и что?! — не сдержался и крикнул я в ответ. Коноплев и Гукасян деликатно подняли стаканы с выдохшейся минералкой.
— Как что, идиот! Понимаешь, все-таки началось!
— Что началось?!
— Господи, послал же мне Бог идиота в напарники! Чего я тебе только не вбивал в башку — ничего не впихивается! Все не просто так! Отвечать придется — понимаешь? Придется! Причем всем, и никто не может знать заранее, как и когда.
Я понял: он пьян. Получил по своим каналам эту мутную информашку, и сразу цап зубами за пробку. Это все камера. Камера до добра не доведет, особенно работника органов. Едет с возрастающей скоростью подполковничья крыша.
— Кто это? — не удержался Гукасян.
— И за что это всем придется отвечать? — дернул щекой Коноплев. Марченко так орал, что они все расслышали.
Я не видел никаких препятствий к тому, чтобы рассказать им эту историю. Майка присоединилась, сообщив, что у нее только что был понос, но теперь все хорошо. Ни одному из возможных отцов не стало сильнее хотеться ее в дочери.