«Нехороший» дедушка
Шрифт:
— Это Майя. Возможно, моя дочь.
— Не поняла.
— Что тут непонятного! — грубо заявила девочка.
Василиса растерянно улыбнулась и сказала, что ляжет на кухне на раскладушке.
— Молодцы, что зашли.
Сели пить чай. Сделал я первый глоток, а она уже тащит из шкафа папку старинного вида с грязными свалявшимися тесемками.
— Может, ты лучше что-нибудь расскажешь девочке?
— Про что? — напряглась Василиса.
— Про Никона, например. Хочешь про Никона, Май?
— А кто это?
Василиса снисходительно улыбнулась, сообразив, что я шучу, да еще и не слишком удачно. Развязала тесемки на
Ладно, решил я, потерпим.
— В 1909 году из-под города Чугуев, что на Харьковщине, по Столыпинскому призыву выехал большой род Шевяковых в Алтайский край. Земли там двести десятин на каждое семейство. Разбогатели…
Я положил руку на страницу документа.
— Да слышал я, конечно, обо всем этом. Что-то мне мама пыталась рассказывать. Дядя Тихон и дядя Григорий, у одного двадцать лошадей, у другого двадцать пять. В революцию один пошел к красным, другой к генералу Мамонтову, и вот тут начинаются первые белые пятна в моей памяти. То ли Тихон к красным, то ли Григорий…
— Григорий, — сказала Василиса, не глянув документ. Она хорошо ориентировалась в прошлом моей семьи. И мне это было неприятно. Я смотрел на нее и силился улыбнуться, и чувствовал, что не получится. Большая, статная женщина с привлекательно овальным лицом, добрыми умными глазами, она жалеет меня, но жалость эта меня раздражает.
— И, представляешь, мне все равно! Аб-со-лют-но. Я уже забыл, кто из них пошел куда. Вот спроси меня опять — кто куда? Я не отвечу. А это всего лишь деды… Представляешь, все сливается. Лень мне это знать. Я помню: без прошлого нет будущего, все слова по этому поводу я знаю, а вот запомнить, кто из них, из прадедов, Тихон, а кто Григорий, — не могу.
Василиса спокойно, даже как бы великодушно переждала мою медленную, тихую истерику. Мне стало стыдно, я покосился на Майку. Она глядела на меня с непонятной приязнью, как будто я сделал что-то приятное лично ей.
Хозяйка, не обратив внимания на мою предыдущую речь, продолжила:
— Твой дед Ерофей Григорьевич был первым секретарем…
— Постой-постой, скажи, а там нигде не упоминается, что есть какая-то связь между дедом Ерофеем и графом Кувакиным, чье имение Белые Овраги здесь, у нас в Подмосковье?
— Не понимаю, — подобралась Василиса.
— Это он дурачится, — сказала Майка.
Василиса налила себе чаю, выпила сразу полчашки, вздыхая между большими глотками. Мне стало стыдно. Человек старается, тратит личное время. К тому же ты явился к нему за подмогой, а сам хамишь.
— Пойду постелю, — сказала Василиса. Запахнула папку, прижала к груди, как драгоценность, и спрятала в шкафу.
Атмосфера в зале накаленная и праздничная одновременно. Люди продолжали прибывать. Поднимались по широкой белой лестнице на второй этаж, некоторые несли большие букеты, держа их на руках как грудных детей. Другие прятали за штаниной жиденькие гвоздички. Кое-кто был вообще без цветов, но с явными признаками жажды и аппетита на физио номии.
Некоторые раскланивались друг с другом, останавливались, придерживая собеседника за локоток, что-то обсуждали.
Зал наполнялся. Тем, кто явился заранее, уже приходилось убирать свои сумки с рядом стоящих кресел.
Телевизионщики распускали по полу резиновых змей. Перед камерой топтались две некрасивые девицы в обтягивающих джинсах, отставив с вызовом ногу и брезгливо выпятив губы. Всем своим видом они старались показать, что освещали события и поважнее.
В Фонде российской культуры готовилось присуждение литературной премии имени Иннокентия Анненского. Вокруг и вверху уместная здесь лепнина, высокие деревянные двери с массивными бронзовыми ручками. Благородный хруст паркета, портьеры и т. п. У дальней стены — большой рояль, потертый как портфель, полукруг из восьмерки стульев и три выспренно выглядящих микрофона. Напротив восьмерки стульев — места для примерно полутора сотен гостей.
Справа три двустворчатых двери, когда они приотворяются — видны на миг очертания пребогатого банкета, уже накрытого в соседнем помещении.
Организаторы снуют от микрофонов к метрдотелям. Последние штрихи.
Условленное время уже исполнилось, но в таких делах точность отвратительна, она синоним спешки, а здесь борются за солидность, за статус.
Во-первых, до сих пор неясно, явится ли сам. То есть Никита Сергеевич. Он здесь хозяин, но его, понятно, вся Москва рвет на части.
Кроме того, в атмосфере праздника крепнет какая-то нервная составляющая.
Что-то там, в кулуарах, за кулисами события еще недовыяснено.
Не только в Михалкове дело.
На восемь выставленных у рояля стульев должны высадиться члены жюри, которые накануне делили премиальный миллион, выделенный мэром какого-то золотоносного поселка с Колымы. Сам он — большой, симпатичный дядька в очень дорогом и очень плохо сидящем костюме сидит на крайнем стуле первого ряда, положив огромные красные лапы на квадратные колени. Этими самыми лапами он не только добыл пуды золотишка, но и «настрокал», как он выражается, историю северного русского золота. Она называется «У нас на Колыме» и, по общему мнению, представляет собой вполне пристойный исторический очерк, за который не жалко отдать часть выделенного им же самим миллиона.
Мэр время от времени недовольно косится в сторону закрытого правого зала, где утрясаются последние, вернее, только что возникшие «неурядки». Приехал важный писательский чин и теперь выгибает из уже принятой схемы какой-то свой выверт.
Какая-то трогательная бабушка со слуховым аппаратом, старинной сумкой и толстенными стеклами в очках уселась в президиум, как бы сослепу. Кто-то из молодых ретивых распорядителей хотел ее вежливо выпроводить в люди, но выяснилось, что она «такая-то», то есть член жюри, только что приехала и не знает «где все». Перед ней извинились.
Напряжение росло.
Мэр посмотрел на бабушку, она на него. Он ей улыбнулся, как мог, она отвела взгляд. До объявления итогов никаких личных отношений.
За свою позицию мэр был спокоен и за хранителя музея-квартиры И. Анненского с выделенной ему сотней тысяч тоже. А вот главный чин — поэтический, был еще, кажется, в стадии назначения в кулуарах. Вроде бы был намечен и даже утвержден престарелый, но еще действующий поэт Глеб Горбовский. Все же он один из немногих, у кого есть репутация подлинного поэта. Когда-то, в доисторические времена, единственный реальный конкурент самого Бродского на питерском поэтическом Олимпе. Несколько раз пропадавший в реке забвения, и теперь, на старости иссохших лет, дождавшийся награды. Все же полмиллиона рублей для небогато живущего классика — большая поддержка.