Неизбежность (Дилогия - 2)
Шрифт:
– Товарищи! Вы своевременно заостряете внимание на бдительности. Я от полковника Карзапова... Принято радиосообщение:
на санитарную машину соседнего отряда в тылу совершено нападение диверсионной группы. Всех раненых добили ножами... Отрезали уши, носы, выкалывали глаза... У сопровождавшей сапинструкторши отрезаны груди... Бдительность и еще раз бдительность, товарищи! Втемяшилось?
Втемяшилось, товарищ капитан! Мы оказываем их раненым медицинскую помощь, они добивают наших, выкалывают глаза, отрезают уши, носы, груди. Знакомо! Так же поступали гитлеровцы, вспомним хотя бы: под Кенигсбергом над тяжело раненными комбатом Алексеем Первушиным и телефонисткой Верой Николаевой надругались,
После сообщения комбата на полянке зашумели, заговорили.
Переждав шум. комбат сказал:
– Помните, товарищи, про злодеяния врага и не щадите его в бою!
Эти слова записали и в решение партсобрания...
Трушин ушел с комбатом, и ночевал я один. Дождь прекратился, но было сыро, промозгло. Солдаты рвали чахлую траву, ломали ветки чахлого кустарника, устилали и уж сверху - плащпалатку и шинель, волглые, отяжелевшие. Миша Драчев приготовил подобное ложе и мне, неподалеку от колеса "студебеккера", сам деликатно улегся в шаге от меня. Он будто угадал мое желание: спать не спиной к спине, а одному, пусть и холоднее будет.
То, что я узнал от комбата, давило на душу: есть ли предел человеческой, точнее - нечеловеческой, жестокости? Звери, а не люди.
Как жить с такими на одной планете, под одним небом? Нет, не зря воюем мы с самураями, как не зря воевали с гитлеровцами.
Одна порода.
23
Ночью кое-где проглянули звезды, однако к утру небо сызнова захмарилось, ни проблеска. Хуже того: полил дождь. Ох, и осточертели же эти потоки воды! Но настроение нам поднял все тот же Трушин, обежавший перед маршем роты с известием: наивысшая отметка Большого Хингана преодолена, теперь будет постепенный спуск. Это, разумеется, хорошо. Плохо то, что неизвестно:
легче подниматься или спускаться? Возможно, спускаться еще сложней. Большие надежды возлагаем на саперов, продвигающихся впереди: где срежут крутой выступ, где построят мост из бревен, где взорвут скалу, где камнем и щебенкой выстелют топкий участок. Без них мы бы пропали! Настоящие труженики фронтовых дорог!
Сумеречно. Сыро. Знобко. Зеваю раз, другой. Не выспался. Не отдохнул как следует. И все позевывают, потягиваются со сна: не придут в себя. Перематываем портянки - все равно влажные.
И нижнее белье влажное, хотя малость пообсохло на нас, когда согрелись во сне. Ничего, опять будет все мокрое: для того и дождь.
И вдруг поступает приказ от комбрига: личному составу немедленно побриться! Я оглядел солдат, провел по своим щекам: точно, подзаросли. И вот десантники, танкисты, пушкари, связисты, мотоциклисты, саперы, ездовые схватились как сумасшедшие за обмылки, за кисточки, за опасные и безопасные бритвы, - как сумасшедшие, потому что полковник Карзаиов отвел на все про все четверть часа. Для нас и пятнадцать минут значат - когда живот кладем, чтобы побыстрей форсировать Хингап, - но комбриг безусловно прав: победители-освободители должны быть гладко выбриты, можно без одеколона, но чтобы вид - опрятный! Думаю, этот приказ больше всех пришелся по душе старшине Колбаковскому, неизменному радетелю образцового внешнего вида воина Красной Армии. Кондрат Петрович чиркал бритвой с таким остервенением, будто заодно со щетиной хотел сбрить и кожу.
Намыливаясь холодной пеной - где же взять горячей воды, - скребя перед зеркальцем щеки безопаской, наблюдая суматошное, не без веселинки, массовое бритье, я подумал: весть о расправе над ранеными в "санитарке" словно бы уже потускнела, отодвинулась повседневными заботами. А те, раненные и после убитые, никогда уж не побреются... Но живым - жить, и после бритья, обтеревшись,
Да-а, в горах тяжеленько. Сюда бы специальные, горнострелковые части, в армии они есть. В Карпатах, например, такие действовали. Но разве на Большой и Малый Хпнган их напасешься, горнострелковых частей? Все мы на Забайкальском фронте (да и на других) стали горными стрелками, егерями, так сказать. Кстати, у немцев, говорят, были великолепные егерские частп, на Кавказе воевали. Правда, наши так долбанули этих великолепных егерей, что сердцу любо!
Меня это проняло: то рвали себе жилы, ухватившись за колеса, чтоб подвода не свалилась в пропасть, то сами столкнули танк на дно пропасти. Было это так. В головной походной заставе шел танковый взвод с десантом автоматчиков и саперов. Дымился дождь, густели сумерки, и, как ни высматривали автоматчики, они вовремя не заметили вжавшегося в щель за валуном смертника с миной. Как выяснилось после, она была у него не на шесте, а привязана к спине. Когда передний танк оказался рядом, в каком-нибудь метре, смертник выскочил - и под гусеницы. Автоматчик успел дать очередь, которая угодила в мину за спиной. Взрыв - уже под днищем. Смертника разнесло в клочья, а машина была подбита. Экипаж не пострадал, за вычетом механика-водителя: раненного, его вытащили через верхний люк. Подорванный танк загородил дорогу: не объехать ни справа, ни слева. И не развернуться: узко. Тогда-то комбриг мрачно и категорично приказал: сбросить! Это была высокая, но необходимая плата за то, чтобы подвижной отряд не задерживался, не терял темпа продвижения.
Основная задача - та же: вперед, быстрей вперед! Шедший следо.м танк пролязгал к подбитому и подтолкнул его к краю обрыва, и еще, и еще. Раненый танк не поддавался, не хотел умирать. Его толкнули сильней, и он завалился набок, медленно скользнул вниз по карнизу и, переворачиваясь и грохоча броней, покатился под откос.
Командир сброшенного танка и заряжающий, сняв шлемы, отвернулись. Пехота не заплакала, но смотреть на гибель грозной - и дорогостоящей машины было больно. Хотя разумели: иного выхода нет. И второе: пехота чувствовала себя виноватой, в общем-то по ее недогляду подорвался танк. В десанте находились солдаты третьей роты, но мне казалось - моей, первой. Плохо всетаки мы выполняем решение партсобрания о бдительности. И не схоронишься за объективные причины - дождь, сумрак, скверная видимость, смертник здорово замаскировался. Ладно, хоть экипаж уцелел, живые остались живыми. Главная ценность - люди, так ведь? Эта мысль немножко успокаивает.
Мои солдатики, разумеется, прокомментировали случившееся.
Егорша Свиридов сказал:
– За сброшенную тапочку по головке не погладят...
– Знамо. Техника денежек стоит, - поддерживает Кулагин.
– Это правильно. Но правильно также: путь-дорожку нужно ж было как-то расчистить, не стоять же нам на месте. Потому комбриг и принял данное решение.
– Как обычно, парторг Симоненко уточняет ситуацию.
Однако Егорша Свиридов оставляет последнее слово за собой:
– Чего-ничего с каской либо с противогазом приключится, так душу вытрясут... А тут - тапочка, шутка сказать!
А я думаю: стоять на месте нельзя было и потому, что авиация японская могла налететь. Жару могла дать - не возрадовались бы. Конечно, погода сейчас нелетная. Но кто ж ведает, какой она будет через час-два? Возьмет и распогодится.
В разговор встревает Логачеев, но совсем, так сказать, не по теме. Вздохнув, он произносит с задумчивостью:
– На обед сызнова был пшенный супец... Приелась пшенка...
Хуже горькой редьки! А ведь существует на свете уха! В Дербенте я похлебал ушицы!