Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове
Шрифт:
сын иранского посла, тот, кто первым сжег перед магазином Исакова, припрятал один экземпляр, все же редкость, никогда ведь не выйдет больше такое!
но чтоб кто-то диктовал империи?! этого еще не было в истории самодержавного правления!
«успокойтесь, господа, мы сами обладаем достаточно проверенными и испытанными способами расправы с неугодными нам писаками, были у нас и дерзкие «путешествия», и возмутительные поэмы о троне преступников и палачей, и романы, предписывающие, что делать бунтовщикам, и «письма» были «философические» одного выжившего из ума, ведь рехнуться надо, чтоб на такое пойти, всякое было!»
туземцы пока помалкивали, и вот вам: и к ним пришла
неспокойно в Нухе; толком, правда, никто не знает, почему их гордость Фатали, которому и шах, и султан, и царь жаловали ордена, вся грудь сверкает, сидит теперь в Метехской тюрьме, допустил такое, что сразу разгневал трех властелинов, презирающих друг друга: царь — султана, султан — царя и шаха, ай да внучатый племянник почтенного Ахунд-Алескера, неизменного члена шариатского суда! какое тебе, мусульманину, дело до драки русской или французской? они и бунтуют, они и свергают, они и мирятся потом! какие у тебя могут быть счеты с имперским престолом?
наших там не было, и запомни, вбей в свою глупую башку! не терзай ни себя, ни родичей! вряд ли когда допустят, чтобы ты, тюрок-туземец, на первых и даже четвертых ролях был в имперском правлении! роли эти в царском дворе давно меж собой распределили: и трагики, и комики, и даже шут, чтобы иногда развеселить, ибо смех живителен для состарившихся тел.
может, когда-нибудь, не скоро, и посадят тебя близко к престолу, но лишь затем, чтоб скромно и благодарно помалкивал да частенько поддакивал, будто выражая волю туземных сограждан давиться, топтаться, иссушаться как родник в раскаленной пустыне, отдавая тягучие горячие соки, вгоняться по шею, по уши!
и чтоб некоторые из особо отмеченных тобой златоустах и юрких туземцев, а ведь стоишь ты рядом с самим государем, тянешься из-за его спины, — тебя увидели, и чтоб мог златоустый воскликнуть упоенно:
«он первый! рядом с самим! и даже ростом, поглядите, они вровень!»
и чего не хватало этому Фатали? отмечен! выдвинут! отвернул от себя разом и султана, и шаха, и царя, это надо же уметь — всех сразу!
Фатали уже знает: «Кемалуддовле»!
но не радуйся, ни одного экземпляра не увидишь, сожжено, разграблено, разорвано, и даже тот, что послан Исаковым, Никитич возьмет себе в свою коллекцию запрещенных книг.
и зачем это мне? я брошен в каземат, семья прячется, сын…
«напишите Рашиду, чтоб не приезжал!»
а как ему напишешь, чтоб не приезжал? и что он будет делать на чужбине?
«да, да, ему лучше не возвращаться, здесь никогда не будет прав, воли».
а родная земля? опомнись, Фатали!
и зачем это мне? жжет внутри.
«эй, чаю мне! чаю!»
и говорит и слушает сам.
мозоль на среднем пальце, всегда красная вмятина, ибо пишет и пишет, а теперь вмятина вздулась, и Фатали трет ее, трет, а в мыслях роятся слова, фразы, рифмы, диалоги, картины, и сны какие-то, незнакомый мальчик, которого
у него сразу три!
И собираются, он слышит голоса, сколько их было, друзей, на его долгом веку, молодыми умерли, а он еще жив, пора бы, чем он лучше их?
И Бестужев переводит первое его сочинение, и бледный, с изъеденными лихорадкой губами Одоевский, и Лермонтов. И хохочут люди на Шайтан-базаре, глядя, как Лермонтов рисует углем ослика на стене, а на осле — татарин в папахе бараньей. И Бакиханов: «Ай какой хитрый шекинец, поэму успел раньше всех сочинить!..»
И Фазил-хан, мечущийся в поисках лучшей доли, как и вождь мусульман-шиитов Феттах, — ее нету ни у тебя на родине, ни здесь! — не обманывайтесь, не верьте, не верьте! И исчезнувшие друзья: Хачатур, Мечислав, Александр! «У нас с тобой, Фатали, — звучит голос Хачатура, — как по поговорке: «Раз свиделись — товарищи, два свиделись — братья». А Фатали ему: «Мы обо всем договорились, брат, умру я за тебя, Кер-оглу не был армянином, имей совесть, Хачатур!» «Может ты и прав», — улыбается. «Не может, а точно, не упорствуй». Хачатур молчит, и последнее слово за Фатали осталось… «Где твоя могила, брат? Ты часто говорил: «Что ни день, воочию вижу свою могилу». По твоим стопам уже идут, Хачатур, гремит слава Сундукяна, весь Тифлис бредит «Пэпо»!
А кто пойдет за мной?!
«Где пожар? где горит?» — кричат люди, а Пэпо: «Здесь горит!» Душа у бедняги горит! Да, горел, никак не потушить, сгорел тифлисский театр! Насосы тщетно боролись с огнем, и тела в пламени пожарища как черные точечки… Неужто последний в жизни Фатали?!
Эти пожары! Зимний дворец! Пляска мести! Джинны огня бешено мчались, сталкиваясь и разлетаясь, и рушились своды, грохот, пламя, искры, и потоки огня бросались в окна, плясали в водах Невы и круглых выпуклых глазах падишаха Николая, и он кричал: «Спасти императорские бриллианты! образа и ризы! знамена! знамена! в Адмиралтейство! к Александровской колонне! Эрмитаж! спасти Эрмитаж!» — и рушатся переходы, солдаты воздвигают на пути огня стену из кирпича.
Пустые могилы
Фатали ничего не видит, лишь окно, в решетках, а там темень, небо без звезд, но они есть и вряд ли позволят, чтоб их обманули и на сей раз.
«а!.. это ты, Колдун! а еще говорил, что чудес не будет!»
«стены! очень толстые!.. но ты сначала додумай свои думы, ведь не успел!»
«…Вырыли, — это он о триумфе восстания! — пять могил на площади в честь повешенных героев и пять холмов!..» И родился клич в огне восстания: «За нашу и вашу свободу!» А потом, тридцать лет спустя? Снова обреченные! Вешатель! Позорная вспышка шовинизма и ревности: «Измена варшавская! Иметь конституцию и снова бунтовать?!»
Но ведь был и угар. Они всегда рядом, близнецы-братья, угар и вспышка. И опять далекий голос: Александр! Мы — с вами, потому что мы — за нас. Мы хотим вашей независимости, потому что хотим нашей свободы. И Александр спас честь земляков. Но какое улюлюканье рабского большинства! И — глухота, ибо угар.
О, глупцы! Надеяться на подмогу со стороны, из-за морей и проливов! Чудаки! Как же без соседей? Не сообща? Без, запомни, Фатали! «повсюдного» взрыва?! И Шамиль надеялся, что помогут. Кто-то еще. Неужто еще кто-то надеется? «Вы нам не поможете!..» Это Кемал Гюней!