Неизвестные солдаты, кн.1, 2
Шрифт:
Население города ничем не было защищено от любых прихотей немцев. Нельзя было сопротивляться, некуда жаловаться. Каждый час мог принести беду страшную и непоправимую. Люди измучились беспрестанным ожиданием этой беды.
И днем и ночью тихо было в Одуеве, как на большом кладбище. Не слышно ни голосов, ни лая собак. Улицы занесло глубоким снегом, и только возле заборов робко вихляли жиденькие тропинки.
Среди ночи Славку разбудил странный крик. Он вскочил на кровати, прислушался. Крик повторился, и даже не крик, а мучительный, наполненный болью, стон. Громко заплакала за стеной
Славка быстро оделся, сунул босые ноги в валенки. Во всем доме было темно, лишь в комнате Ольги горела лампа. Стоны неслись оттуда.
– Слава! Слава! – звала его мать.
С порога увидел он красное, лоснящееся лицо Ольги. Она, в ночной рубашке, лежала на боку, вытянув левую ногу, обхватив руками правое колено, прижимая его к непомерно вздутому животу. Голова ее металась на подушке, по телу пробегали длинные судороги, она вся будто бы извивалась. Славка отвернулся. Ольга за его спиной низко и глухо стонала, он слышал, как скрипят ее зубы. Это было так страшно, что на него напала какая-то оторопь.
– К доктору беги! Проси! Умоляй! – со слезами крикнула мать. – Несчастье-то какое! Беги, слышишь!
– Не-е-ет! Не-е-е-т, – простонала Ольга и позвала его: – Слава, сюда…
Он подошел. Теперь Ольга лежала вытянувшись, и от этого живот казался еще более огромным и ужасным. Лихорадочно и сухо, будто фосфоресцируя, блестели ее глаза. Славка с жалостью смотрел на багровое, покрытое испариной лицо, на почерневшие губы. Между ними тяжело ворочался большой, будто распухший, язык.
– Не ходи. Нельзя, – прерывисто говорила она, сжимая его руку горячей и мокрой рукой. – Нельзя. Убьют. Я сама…
Улыбнулась через силу, подбородком показала на дверь. У Славки выступили слезы. Он погладил ее плечо и попятился…
– Бабушка, милая, не помрет она? – кинулся Славка к Марфе Ивановне, разжигавшей на кухне примус.
– И-и-и, парень, если бы помирали от этого, земля бы голой стала.
– Кричит ведь!
– Все кричат, такая уж доля бабья.
Антонина Николаевна выбежала из комнаты, испуганно вцепилась в Славкин рукав.
– Не ходи! – Сгоряча я! Забыла все! Доктор ведь возле самой комендатуры живет!
– Знаю, – упрямо нагнул голову Славка. – А Оля как же?
– Какой еще доктор! – всполошилась Марфа Ивановна. – Рехнулся ты! К Анисье-повитухе беги, тут близко.
– Сыночек, осторожно!
– Я мигом! – схватил Славка пальто.
На улице морозно и ясно. Застыли на снегу синие тени. Славка бежал бесшумно, как кошка. Легко прыгал через плетни, крался через чужие дворы. Таким напряженным, собранным не чувствовал себя никогда. Всем существом угадывал, что опасности вблизи нет. Патруль сюда не заходит. Не нарваться бы только на случайных немцев, остановившихся ночевать. Но даже зная, что опасность рядом, он все равно пошел бы ради Ольги, ради какого-то не известного еще, нового человека. Он понимал это и был горд собой.
К бабке Анисье постучал с черного хода. Она поднялась сразу, спала чутко, привычная к ночным гостям. Узнав Славку, пустила в горницу. Сгорбленная, крючконосая, похожая на ведьму, смотрела на него слезящимися мутными глазами. Спросила:
– Олька, что ли?
Славка
– Летом еще приметила. Еще когда мать ее обмывала… Вот оно, – хрипло и громко, так, что Славка вздрогнул, засмеялась старуха. – В один годок бог прибрал и бог дал… Натальей покойницу-то звали. Помню, Натальей. Тощая была покойница, земля ей пухом, мыть легко… А заплатили хорошо, не поскупились.
Славке было жутко слушать это сатанинское бормотание в темной комнате. Он едва не крикнул, чтобы она замолчала. Сдержавшись, попросил жалобно:
– Пойдем, бабушка.
– Как не пойти, касатик, как не пойти… Не поскупились, говорю, за покойницу-то заплатить. А к хорошим людям как не пойти…
До дома Булгаковых шли они долго. Анисья плелась мелкими шажками. Славка вел ее, держа за локоть, маленькую, легкую, закутанную в шаль. Через заборы пересаживал на руках.
– Деда твоего помню, – бормотала она. – Николая-то Протасова, который пожарник. Воем мужикам мужик был, это уж я сама знаю. И хоронили его хорошо. Все помню.
– Скорей, бабушка! Рожает ведь!
– Без меня не родит, касатик. Без меня не можно.
Антонина Николаевна встретила их на крыльце. Стояла неодетая, дрожа от холода. Обняла Славку, говорила, всхлипывая:
– Господи, за что наказание такое! Слушаю, слушаю, а тебя все нету… Машина проехала, а тебя нету…
Славка отвел ее в кухню, посадил к печке. Налил в стакан горячей воды. Антонина Николаевна не могла пить, не слушались губы. Вода стекала с подбородка на платье.
Ольга стонала вымученно, слабо. Иногда раздавался в комнате громкий, почти звериный крик. От такого крика у Славки все будто обрывалось внутри. Он подходил к закрытой двери, слушал, как успокоительно бормочет бабка Анисья.
– Ты, девонька, не боись, не боись, хорошо идет… Потерпи еще. Вот так, вот так полежи. Такое уж устройство у тебя, десять раз родишь, а все девушкой будешь… От таких как ты, девонька, мужиков палкой не отшибешь…
– Осторожней! Полегче! – просила Марфа Ивановна.
– А ты поучи, грамотная, поучи!
Потом Славка незаметно задремал, сидя на стуле. Слышал крики, шаги, громкие голоса, хотел проснуться, но никак не мог выбраться из охватившей его темноты. И когда он наконец открыл глаза, в доме было совсем тихо. Лампа в кухне погашена. На окне розовели ледяные узоры. В комнате Ольги послышалось что-то похожее на мяуканье, приглушенный, не разберешь чей, смех.
Дверь открылась. Вышла бабка Анисья, равнодушно посмотрела на Славку, потянула крючковатым носом воздух, сказала:
– Магарыч полагается.
– Сейчас, сейчас, – радостно отозвалась Марфа Ивановна. – Уж мы порядок-то знаем.
– А я про что говорю. Порядки соблюдаете, вот и везет вам. У других, куда ни кинь, все одни девки идут… Тьфу, тьфу, тьфу, не сглазить бы, – сплюнула она. – В больницах этих только девок и родят. Развелось нынче докторов, хлеб у добрых людей отбивают.
– Погоди, Анисьюшка, одну минутку погоди, – ворковала Марфа Ивановна. – Вот ужо завернем Николушку, в тепленькое завернем…