Неизвестные солдаты кн.3, 4
Шрифт:
Обстрел усиливался, опасно было стоять даже в дверях бункера. Но нужно было еще поджечь бензин. В бункере спорили, как это сделать. Пламя вспыхнет мгновенно, от него не спасешься, а сгорать заживо никому не хотелось. Линге предложил метнуть гранату, но Борман не согласился. В конце концов один из эсэсовцев свернул в тугой комок какую-то тряпку. Ее слегка смочили бензином.
Геббельс достал коробку спичек, трясущейся рукой протянул эсэсовцу. Тот поджег тряпку и со всего размаха бросил на трупы горящий шар. Там сразу взметнулось с гулом жаркое
Здание Имперской канцелярии зияло пустыми глазницами окон. Закопченный фасад казался рябым от выбоин, оставленных пулями и снарядами. Во многих местах виднелись большие проломы. А вот птица над главным входом сохранилась в неприкосновенности. Огромная, хищная, с зажатой в когтях свастикой, она сидела, распластав крылья, словно намереваясь кинуться за добычей.
Уцелел и балкон, единственный на всем фасаде. Майор из штаба бригады, продвигавшийся вместе со штурмовой группой, сказал, что с этого балкона в дни фашистских праздников выступал Гитлер. А теперь с балкона свешивался убитый эсэсовец. Он выскочил из двери с фаустпатроном в руках, но Иван Булгаков, лежавший за грудой кирпича, срезал немца короткой очередью. Фаустпатрон упал на тротуар и не взорвался.
Это был последний гитлеровец, которого самолично прикончил Иван. Потом он вместе со всеми бил по окнам, по перебегавшим немцам, но нельзя было сказать, чья пуля сразила врага. А того эсэсовца Булгаков запомнил.
С группой бойцов перескочил Иван через улицу. Навалившись кучей, открыли тяжелую дубовую дверь. Разведчик Щербатов на всякий случай бросил вперед пару гранат.
Немцы стреляли из дальнего конца большого зала. Но тут подоспел наш ручной пулеметчик, потом второй. Гулкая дробь пулеметов заглушала стрекотание автоматных очередей.
Слева начинался пологий спуск в подземелье. Туда побежали многие бойцы, побежал и Щербатов, надеявшийся поймать Гитлера. Глубоко внизу слышались глухие разрывы. Оттуда начали появляться пленные: наши бойцы гнали дюжих эсэсовцев, щурившихся от дневного света. Они были какие-то странные, растрепанные, с полоумными глазами и покачивались, словно пьяные.
Вывели десятка два баб, каких в военной форме, а каких почти нагишом. Они тоже были бледные, замученные, косматые, дико озирались по сторонам и дрожали, словно в ознобе.
Не спеша перемотав обмотку, Иван отправился вниз со взводом вновь набежавших бойцов. Спустились в темный просторный коридор и медленно пошли вперед, освещая путь фонариками. Возле стен лежали мертвые немцы. От порохового дыма першило в горле.
Стрельба в подземелье то почти прекращалась, то вспыхивала с новой силой. Откуда-то сбоку полоснула автоматная очередь, и лейтенант, шагавший впереди с фонариком, упал на немецкие трупы.
Иван услышал стон, невидимый в темноте раненый просил хрипло: «Ох, водицы бы мне! Водицы бы мне глоточек!..»
Любопытно было Ивану взглянуть, где и как устроился
Ползая на коленях, ощупывая рукой закостенелые холодные тела, Иван наткнулся наконец на раненого и, поднатужившись, взвалил его на спину. Назад пошел осторожно, боясь упасть. Опасался, как бы опять не застрочил из какого-нибудь бокового коридорчика ошалевший немец. Да и свои могли прикончить в темноте: навстречу спешили все новые группы разгоряченных бойцов, готовых стрелять на каждое шевеление, каждый звук.
– Эй, дорогу! Свои тута, свои! – то и дело покрикивал Иван, пробираясь к выходу.
Раненый оказался пожилым сержантом, Булгаков свалил его на пол в зале и с трудом перевел дух – так свело от напряжения плечи.
Сдав сержанта санитарам, Иван вышел на улицу, глотнуть свежего воздуха. В дальних концах Имперской канцелярии еще слышались выстрелы, раздавались взрывы гранат и фаустпатронов, чуть поодаль грохотал настоящий бой, а улица полна была наших солдат и офицеров, и все спешили именно сюда, в последнее прибежище Гитлера. Через груды битого кирпича лез тучный генерал в сопровождении двух полковников. Иван поторопился отойти в сторону.
Присев на груду немецких ящиков из-под мин, Булгаков достал кисет, оторвал клок газеты и аккуратно насыпал в бумажный желобок три щепотки махорки. Сидел сперва настороженно, вертя головой: не выскочил бы неожиданно немец. Но вокруг были только свои, а стрельба в здании вскоре совсем смолкла.
Двое молодых автоматчиков приставили к стене лестницу и добрались до огромной хищной птицы со свастикой, распластавшейся над подъездом. Начали колотить прикладами по крыльям и по голове птицы, но снизу какой-то офицер крикнул им:
– Отставить! Не калечьте это чучело, мы его в музей отвезем!
Автоматчики засмеялись, а один из них дал длинную очередь по карнизу и по балкону, на котором лежал убитый эсэсовец. Стрелял просто так, от веселого озорства. А когда перестал, сделалось вдруг непривычно тихо.
«Неужели конец? – удивился Иван, глядя вдаль, где за клубами дыма вилось над высоким полуразбитым куполом рейхстага красное полотнище. – А ведь, ей-богу, конец! Как пить дать!»
– Братцы! – радостно закричал он. – Отстрадались мы, значит, братцы!
Его никто не слушал. Тогда Иван вскинул над головой автомат, притиснул пальцем спусковой крючок и единой очередью всадил весь диск в закопченное берлинское небо.
Машину пришлось оставить на берегу Шпрее, загнав ее на тротуар, впритирку к уцелевшей стене. Отсюда и до самого моста Мольтке стояли длинной чередой танки. Между ними горели костры – бойцы кипятили в котелках чай. Какой-то механик-водитель добывал в недрах машины консервные банки, свертки, бутылки и через люк подавал всю эту снедь своим товарищам.