Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1942-1962 г.г.
Шрифт:
Это народ насмешливый, скептический, они терпеть не могут писать в редакции письма или торчать на скучных читательских конференциях. Они остро чувствуют современность и требуют современности во всем, начиная с литературной стороны и кончая идейной. Они не выносят халтуры, они отличные читатели. Но, к сожалению, как трудно связаться с ними. Если книга им не нравится, они скажут: «дрянь» и снесут ее в букинистический магазин, и вы никогда не узнаете, что ваша книга дрянь. Если книга им нравится, они обсудят ее между собой, а при встрече с вами скажут только: «А, это вы тот самый, который пишет научно-фантастические статьи…» И опять у вас очень мало шансов узнать, что книга им понравилась. Халтурщика они уничтожают устно, но в стране очень много еще людей с дурным вкусом и все поголовно грамотные, и книги халтурщика тоже разойдутся, и халтурщик будет процветать.
Советская фантастика имеет настоящего читателя. Но проблема живой связи с ним остается и, наверное, останется
VII. ФАНТАСТИКА И КРИТИКА.
Интересно, что бы сказал А. Н. Толстой, если бы увидел на третьей полосе какой-либо литературной газеты такую заметку:
«НЕ ТО!
Я не раз пытался представить себе образ честного интеллигента, принявшего Октябрьскую Революцию. В воображении возникали образы самоотверженных людей, проводивших дни и ночи в тифозных бараках, с воспаленными от бессонницы глазами заседающих у Луначарского, беззаветно идущих в бой за молодую Республику.
Счастливый случай помог мне избавиться от заблуждений. Я прочитал книгу А. Н. Толстого „Восемнадцатый год“. И теперь доподлинно знаю, чем занималась интеллигенция в дни Революции… Конец семнадцатого года. Необычайные трудности испытывает молодая республика. Рабочий Рублев с гранитного цоколя памятника Александру III агитирует солдат повернуть штыки в защиту революции. И вот „здесь же у памятника остановился по малой надобности широкоплечий человек с поднятым воротником. Казалось, он не замечал ни памятника, ни оратора, ни солдат с узлами“. Позже оказывается, что это интеллигент Телегин. Вот он, образ честного интеллигента по А. Толстому! Он не проводит дни и ночи в тифозных бараках. Он справляет малую надобность, не замечая ничего вокруг!
Хочется искренне поблагодарить редактора издательства, позволившего автору донести до нас живое дыхание великого прошлого.
Ж. Обмылкин, журналист».
Классик советской литературы был бы наверняка удивлен таким лихим и странным толкованием образа Телегина. И вряд ли критика прибегала к таким приемам, анализируя творчество замечательного писателя. Имея же дело с фантастикой, пресса не стесняется. Разносные фельетончики и реплики, имеющие, по-видимому, единственную цель — распотешить почтеннейшую публику, написанные людьми явно некомпетентными и по меньшей мере равнодушными к фантастике, построенные на передержках, нацело лишенные каких бы то ни было признаков собственно литературной критики, — вот самый распространенный вид критического обслуживания фантастики в нашей прессе. Для нас всегда было загадкой, почему критикой фантастики занимаются, как правило, люди, которые фантастику терпеть не могут, а также почему серьезная пресса дает им трибуну для выступлений.
Почему в газетах и журналах с самым серьезным видом обсуждаются и подробно анализируются весьма заштатные производственные и бытовые повести и рассказы и почему так редко имеешь возможность прочитать хоть сколько-нибудь обстоятельную статью, посвященную творчеству писателя-фантаста или разбору и оценке фантастического произведения? Почему претендующие на серьезность критические обзоры фантастики сводятся всегда к нудным рассуждениям о том, что можно и что нельзя в фантастике писать, с приложением короткого списка имен? Почему авторов-фантастов, написавших не одну книжку, выпустивших не один рассказ, самобытных и очень разных, разбирают всегда скопом, чуть ли не по-полуротно? Да и что это за разбор? «Наши ученые одну за другой завоевывают вершины науки. Развитие науки вызывает огромный спрос на научную фантастику. И это не удивительно. В последнее время после долгого периода застоя научная фантастика наконец проснулась. Появились новые авторы (Иванов, Петров, Сидоров), которые очень увлекательно написали про завоевание Венеры, про завоевание недр земли, про достижения геронтологии. Но все ли у нас благополучно? Не все. Бытуют еще некоторые недостатки. Машины заслонили людей. Нет еще того мастерства. Хочется пожелать нашим фантастам еще больших успехов».
Неужели критики серьезно считают, что в фантастике не о чем поговорить конкретно? Конечно, Алексеев Толстых среди фантастов пока нет. (Да и среди кого они есть?) Но как и всякий писатель, писатель-фантаст вправе рассчитывать на добросовестную критику. Он писатель. Человек, обремененный мыслями и идеями, удовлетворение свое ищущий «в освобождении от груза своих мыслей», как говорил Моэм, [361] пишущий потому, что не может не писать.
Так в чем же дело? Почему жанр, который так любят и ценят миллионы квалифицированных читателей, который призван играть такую громадную роль в воспитании, не имеет квалифицированной критики?
361
Это положение часто встречается у С. Моэма, см. например, «Подводя итоги» (гл. 3): «Я рад собрать наконец воедино все мысли, которые так долго плавали вразброд в том или ином уголке моего сознания, записав их, я с ними покончу и освобожу свою голову для другого…» Перевод М. Лорие.
Может быть, дело в том, что у фантастики дурная репутация: полупознавательная недолитература для детей среднего возраста? Но ведь мы живем не в двадцатых годах, и даже не в сороковых, а в шестидесятых. Эта репутация давно устарела. И кто как не критики должны были первыми заметить это и помочь переменить ее? Нет, дело здесь не только в репутации.
Дело здесь, вероятно, в том, что для советской критики фантастика — область совершенно новая, литературная терра инкогнита. Здесь мы сталкиваемся с тем же положением, в котором пребывает упомянутый выше многознающий читатель. Бытовые драмы, как отражение определенных недостатков социального устройства — это старое и хорошо знакомое дело. Здесь есть предшественники и вехи. Личность в условиях социальных потрясений — тоже классическая проблема. Здесь за спиной и Борис Годунов, и Пьер Безухов, и Телегин, и Григорий Мелехов. С такой опорой под ногами критику ничего не стоит заполнять подвалы литературных газет подробным разбором книг Николаевой, Кочетова, Бакланова, Аксенова и других современных писателей, хороших и плохих. Но что делать критику с книгой, в которой автор сталкивает своих героев с новым и необычным миром философии современного естествознания или, что еще страшнее, с миром новых философских идей! Критик оказывается здесь в положении Александра Македонского, которому предстоит форсировать местность, зараженную ипритом. Во-первых, критик может просто не заметить ту проблему, ради которой написана книга, ради которой на пультах вспыхивают лампочки и чудовища вылезают из болот. Он не заметит проблемы, потому что он привык к совсем другим проблемам и не привык к тому, чтобы проблемы подавались через пульты и чудовищ. Более того, мы серьезно опасаемся, что даже заметив проблему, он просто не будет знать, что с ней делать. И он ничего не станет с ней делать. Своего мнения у него по этому поводу нет, халтуру он писать не станет и потому просто пройдет мимо. И тогда, с голодным блеском в очках, набегает на произведение Ж. Обмылкин, журналист, и…
Коротко говоря, критики фантастики почти не существует, потому что почти не существует критиков в этой среде. Выход нам представляется один: газетные и журнальные издательства должны вырастить критиков, специализирующихся на фантастике, которые болели бы за фантастику, любили бы ее, верили в нее и знали, что о ней сказать.
VIII. ПЕРСПЕКТИВЫ СОВЕТСКОЙ ФАНТАСТИКИ.
Мы смело присоединяемся к словам Ефремова: «Не популяризация, а социально-психологическая действенность науки в жизни и психике людей — вот сущность научной фантастики настоящего времени. По мере всё большего распространения знаний и вторжения науки в жизнь общества все сильнее будет становиться их роль в любом виде литературы. Тогда научная фантастика действительно умрет, возродясь в едином потоке большой литературы, как одна из ее разновидностей (даже не слишком четко отграничиваемая), но не как особый жанр». («Природа», 12.1961. [362] )
362
Статья И. Ефремова «Наука и научная фантастика».
Вводя поправку на несколько отличное от нашего понимания Ефремовым фантастики как части литературы, мы, соглашаясь с Ефремовым в целом, позволим себе только несколько переформулировать одну из процитированных здесь фраз. «По мере всё большего распространения научных, социальных и философских знаний и по мере всё большего вторжения в жизнь общества фактора всесторонней подготовки и широкого кругозора его членов, всё сильнее будет становиться роль этих знаний в любом виде литературы».
Перед фантастикой стоят колоссальные задачи. В не-фантастической литературе сейчас нет и пока не предвидится способов создания широких обобщений тех грандиозных процессов, которые потрясают мир сегодня. Писатели всех времен и народов всегда были впереди, фиксируя и пытаясь объяснить то, что происходит вокруг них. Но что-то не видно, чтобы кто-либо из не-фантастов пытался взяться за упомянутые уже проблемы о социально-психологической действенности науки, о природе стремления человека к знанию, о роли разума во вселенной и многих, многих других. И всё это пока лежит на фантастах. У писателей не-фантастов просто нет достаточной подготовки для этого. А те, у кого эта подготовка есть, сами чувствуют неудовлетворенность классическими методами и все чаще и чаще обращаются к приемам, характерным для фантастики. Достаточно упомянуть такие имена, как Гранин, Панова, Гор, Лем.
О самом совещании и последующих событиях вспоминает БН:
В августе 1962 года в Москве состоялось первое (и, кажется, последнее) совещание писателей и критиков, работающих в жанре научной фантастики. Были там идейно нас всех нацеливающие доклады, встречи с довольно высокими начальниками (например с секретарем ЦК ВЛКСМ Леном Карпинским), дискуссии и кулуарные междусобойчики, а главное — был там нам показан по большому секрету фильм Крамера «На последнем берегу».