Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1942-1962 г.г.
Шрифт:
Вот, пожалуй, всё пока. Как видишь, ничего определенного я тебе не написал. Роман писать не буду — дешевка, все равно не справимся. Письмо Ефремову — согласен. Подай проект на утверждение. Я дополню и перешлю тебе. Тогда пошлешь.
Пленку нужно. Скучно.
Жму руку, целую — твой Арк.
P. S. Смотри за мамой, не давай ей много работать. Помогай во всем.
Жду письма с нетерпением и с прискуливанием от скучишши.
АН в то время пытался писать все — фантастику и бытовую прозу, рассказы и романы, и даже пьесы. Помните, в ХС? «Я взял первую попавшуюся папку — с обломанными от ветхости углами, с одной только грязной тесемкой, с многочисленными полустертыми надписями на обложке, из которых разобрать можно было лишь какой-то старинный телефон, шестизначный, с буквой, да еще строчку иероглифов зелеными чернилами: „Сэйнэн дзидай-но саку“ — „Творения юношеских лет“. В эту папку я не заглядывал лет пятнадцать. Здесь всё было очень старое, времен Камчатки и даже раньше, времен Канска, Казани, ВИПа — выдирки из тетрадей в линейку, самодельные тетради, сшитые суровой ниткой, отдельные листки
БН вспоминает о пьесах:
Как объясняется видимое противоречие: в театр Вы не ходили, а пьесу написать мечтали с давних пор и даже до «ЖГП» сделали несколько вариантов пьесы по «ТББ»?
БВИ. Абакан, Россия
Здесь нет никакого противоречия. АБС, оба (АН — в меньшей степени, БН — в большей) не любили театр, как ЗРЕЛИЩЕ, как ритуал, как вид светского развлечения, если угодно. Но они всегда с почтением и любовью относились к драматургии, как к виду ЛИТЕРАТУРЫ. Пьесы Шоу, Чехова, Пристли, Булгакова читались и перечитывались многократно и с наслаждением. Сам прием этот — ПЬЕСА! — позволяющий полностью исключить из произведения автора, оставив только героев и ситуацию (совсем как в реальной жизни!) — сам этот прием всегда казался нам чрезвычайно привлекательным. Поэтому «Жиды…» наши и получились пусть последним, но нежно любимым детищем, желанным и долгожданным.
Mein lieber bruderchen!
Received your letter three days ago, but only to-day got up to answers. Your photos, I like them very much, though I think you'll spend down here something more interesting. The matter is, that I better like pictures of the common life, than those of important things. Still I'm very glad to know how that famous Tichov looks. As to your scepticism towards that insufficient mechanism of your telescope towers, hark at that and secure your own health. For this does'nt make any revolution in the Soviet astronomy.
I'm very glad then, that you have tried hot potatoes — I mean your journey and all that difficulties and other stuff connected with that.
As to the apples, I'm absolutely in line with your wishes that I should have been with you when tasting them. Down here there is no single apple or other fruits, and all of us are to be satisfied with poor cucumbers and nuts. Here in Kansk now we have possess no bread enough, no meat enough, no fruits enough, only vodka — no wine — only vodka. And we are killing our sorrows in it.
Reading? Anna Segers «The seventh cross», «The people revolution in China», well, you don't blame me — «Seven colours of rainbow» — ai-ai-ai!
Now I'm finishing, my boy. Waiting for your letters and so on so forth.
Kissing mama, shaking hands with you.
Good bye.
Your always
Ark. [77]
Следующее письмо АНа опять на английском. На обороте письма — отрывок лекции: «…между трудом и капиталом. Обострение классовой борьбы и необходимость научного обоснования борьбы для ее успешного ведения». И тут же: «Глупости» и иероглифы. Первая строка: «Орудия на огневой позиции установлены», вторая — «Вперед, вперед, войска вперед!».
77
Мой любимый братец!
Получил твое письмо три дня назад, но только сегодня собрался ответить. Твои фотографии мне очень понравились, хотя я думаю, что ты упускаешь кое-что более интересное. Дело в том, что мне больше нравятся картины обыденной жизни, чем чего-то значительного. Всё равно я очень рад узнать, как этот знаменитый Тихов выглядит. Что до твоего скептицизма по поводу непригодного механизма твоих телескопных башен, плюнь на это и береги свое здоровье. Потому что это не произведет революции в советской астрономии.
Далее, я очень рад, что ты испробовал горячей картошки — я имею в виду твое путешествие и все трудности и всё прочее, с этим связанное.
Что до яблок, то я совершенно согласен с твоими пожеланиями, чтобы я был с тобой, когда вы их пробовали. Здесь нет ни единого яблока или других фруктов, и все мы вынуждены довольствоваться жалкими огурцами и орехами. Здесь в Канске мы не имеем в достатке ни хлеба, ни мяса, ни фруктов, только водка — вина нет, только водка. И мы топим в ней наши печали.
Что читаю? «Седьмой крест» Анны Зегерс, «Народная революция в Китае» [Никифоров В., Эренбург Г., Юрьев М. Народная революция в Китае. Очерк истории борьбы и победы китайского народа. — [М.:] Госполитиздат, 1950.— Сост. ], ну и — ты уж меня не порицай — «Семь цветов радуги» — ай-ай-ай!
На этом я заканчиваю, мой мальчик. Жду твоих писем, и так далее и тому подобное.
Целую маму, жму твою руку.
До свидания.
Всегда твой.
Арк.
My dear В!
Excuse my having been silent so long, but the situation down here in Kansk (I mean my personal affairs as well as the matters of my service) did not let me a damn split of time or mood to write to anybody and to you especially, because I know, that you, as well as me, don't like sentiments, and had I written to you during this very time my letter would have been overfilled with all sorts of complaints, regrets and so on, and so forth. Besides there was nothing substantial to write about: everything in our poor and miserable life is flowing dully and endlessly, without much to change and little to love.
The state of things down here never changed since that time, but my conscious cann't stand your silent, and still hot упреки (have forgotten the word), and I decided to write to you a pair of lines. First of all about my personal life.
I'm fed well, sleeping sound, drinking little. Work much; read much — and what sort of stuff am I reading? First of all — «Systems of the Universe» by a certain Gurvitch — a splendid outline of the history of the development of the human's views upon the Universe. Liked the book very much. Think you've already read it. Then reread Ostrovsky's «Plays» — very nice, «Another Such Victory» by an American — Weever, if I'm not mistaken — about the affairs in the USA, taken place in 1932, when MacArthur shot the veterans who had come to Washington to ask for their earned money. What else? In Japaneze — «[название иероглифами]» — «Don Juan in the Hell» by Kikuchikan, «[название иероглифами]» — «Before and after the Death» by Arisima Takeo. In English: reread «The War of the Worlds» by Wells, «Pickwick's Club» by Dickens and so on. That's all, I suppose.
The second — my service. Here there is very little to say about — service is service. Very much of work, indeed. Now I'm storming over the heads of my poor pupils and pressing out of them the last drop of oil. They are becoming thinner and thinner just upon one's eyes, but even can'nt complain — they are too frightened to move a finger against me. I am killing every spot of protest in the begetting.
Now, here I'm finishing. You write more often then you have been before, I need letters from mama and you badly, because by some reasons you don't need to know now I'm too lonely now. So, don't forget your poor brother.
I'll probably come to Leningrad about 24th of January 1952, and then we shall be gay and happy for a while.
Here is the End.
Kiss you and mama.
Your Ark. [78]
О своей службе в Канске АН рассказывал такую байку:
Аркадий Натанович — дежурный по школе военных переводчиков в Канске. Только что приказом по армии офицерам было велено носить шашки. В обязанности дежурного входило приветствовать при построении школы ее начальника — низенького, небольшого роста полковника.
78
Мой дорогой Б!
Извини столь долгое мое молчание, но ситуация здесь, в Канске (я имею в виду как мои личные дела, так и дела служебные) не оставляет мне ни единой щелочки времени или настроения писать кому-либо, а особенно — тебе, потому что я знаю, что ты, как и я, не любишь сантименты, а если бы я писал тебе именно тогда, то мое письмо было бы переполнено всеми видами жалоб, сожалений и так далее и тому подобное. Кроме того, не было ничего существенного, о чем писать: всё в нашей бедной и жалкой жизни течет скучно и нескончаемо, меняется немногое, и мало что нравится.
Положение вещей здесь с тех пор не изменилось, но совесть моя не может выносить твои безмолвные и тем не менее горячие упреки (позабыл слово), и я решил написать тебе пару строк. Сначала о моей личной жизни.
Ем хорошо, сплю крепко, пью мало. Работаю много, читаю много — и что же за чепуху я читаю? Прежде всего — «Устройство Вселенной» некоего Гурвича [Возможно — Г. Гурев (наст, фамилия — Гуревич), «Системы мира. От древнейших времен до наших дней». — М.: Московский рабочий, 1950; его же: Что такое Вселенная. — М.-Л.: Гостехиздат, 1950.— Сост. ] — превосходный обзор истории развития человеческих взглядов на Вселенную. Эта книга мне очень понравилась. Думаю, ты уже ее прочел. Затем перечитал «Пьесы» Островского — прекрасно, «Еще одна победа» американца — Уивера [Уивер Дж. Пиррова победа. — М.: Изд. иностр. лит., 1950.— Сост. (на дополнительном титульном листе: Weaver John, Another such victory). — Сост. ], если я не ошибаюсь — о событиях в США, имевших место в 1932, когда Макартур расстрелял ветеранов, которые пришли в Вашингтон просить заработанные ими деньги. Что еще? По-японски — «Дон Жуан в аду» Кикутикана, «До и после смерти» Арисимы Такэо. По-английски: перечитал «Войну миров» Уэллса, «Пиквикский клуб» Диккенса и так далее. Это всё, полагаю.
Второе — моя служба. Здесь очень мало можно сказать — служба есть служба. Конечно, очень много работы. Сейчас я бушую над головами моих бедных учеников и давлю из них последнюю каплю масла. Они становятся худее и худее прямо на глазах, но даже не могут жаловаться — они слишком напуганы, чтобы поднять палец против меня. Я давлю в зародыше каждую крупицу протеста.
На том заканчиваю. Ты пиши чаще, чем раньше, мне крайне нужны письма от мамы и тебя, потому что по некоторым причинам, которые тебе сейчас не надо знать, я теперь слишком одинок. Так что не забывай своего бедного брата.
Я, вероятно, приеду в Ленинград около 24 января 1952, и тогда мы будем на некоторое время веселы и счастливы.
Тут и конец.
Целую тебя и маму.
Твой Арк.
И вот утро, плац. Через плац неспешным шагом шествует полковник.
— Школа, смирно! — рявкает длинный, как жердь, офицер Стругацкий и, согласно уставу, выхватывает шашку из ножен, одновременно делая широкий шаг по направлению к командиру — шаг, больше похожий на выпад фехтовальщика. Начальство в растерянности пятится, стараясь не попасть под шашку на вымахе. Стругацкий делает еще один широкий шаг вперед — и командир, чтобы не быть зарубленным на месте, делает три мелких шажка назад, почти пускаясь в бегство.