Неизвестный Бондарчук. Планета гения
Шрифт:
– Серёжа, ну, руки я себе не обкромсаю. Что же делать-то?
– Ладно. Что-нибудь придумаем.
И часто я снимался в белых перчатках.
Андрей Болконский происходил из известной на всю Россию аристократической семьи. Генерал-аншеф Николай Андреевич Болконский, горячо убеждённый, «…что Бонапарте… ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потёмкиных и Суворовых противопоставить ему…» – потрясающий толстовский образ! По-моему, это счастливое режиссёрское наитие – пригласить на роль старого Болконского патриарха МХАТа, выдающегося русского артиста Анатолия Петровича Кторова. Отношения Бондарчука и Кторова на съёмочной площадке были наполнены высоким творческим духом, как бывает между двумя талантливыми единомышленниками. Вообще Анатолий Петрович человек замечательный, лёгкий в общении, открытая душа, ко мне был добр и внимателен, рядом с ним в кадре я чувствовал себя свободно. Отношения отца и сына Болконских были сложные, но ремарки, которые мы с Сергеем Фёдоровичем черпали из романа, требовали отобразить в характере Андрея черты, унаследованные от отца, сыграть
Но больше всех других партнёров я ждал встречи с Наташей Ростовой. Какую актрису выбрал Сергей Фёдорович на Наташу? Я знал, что утверждена юная выпускница Ленинградского балетного училища. Мы познакомились. Милая, симпатичная девушка, смотревшая широко открытыми глазами на всех нас, на Сергея Фёдоровича особенно. Князь Андрей видел маленькую Наташу, но настоящая их первая встреча происходит на великосветском балу, который посещает император. Ох, этот бал! В институте у нас были уроки танца, но так, чтобы легко кружиться в классическом вальсе, соблюдая все его па… Нет, столь изысканным танцем я не владел. Владела только наша Наташа – Люся Савельева. Задолго до съёмок бала мы, несколько актеров из «Войны и мира», в том числе Ирина Скобцева и я, ходили на уроки классического танца к педагогу-балетмейстеру. Мы постигали только лишь азы высокого хореографического искусства: как держать спину, как расправлять плечи, как подать руку партнёрше, даже как подойти и пригласить Наташу на вальс. Поэтому, когда мы вошли в огромную, потрясающую декорацию бального зала и начались съёмки, мне стало чуть спокойнее: я двигался легко, понял, что не зря занимался с профессионалами, первые необходимые балетные шаги освоил. А ещё и прекрасная музыка вальса композитора Овчинникова, и то, что, помимо нас, драматических актёров, в съёмках участвовали артисты балета, – всё помогало создавать эту ошеломляющую красоту, торжественность великосветского бала. И все-таки мы с Люсей… Думаю, она не обидится, если признаюсь и за себя, и за неё: мы оба дрожали. Люся волновалась, как сыграет в этой, может, самой любимой, особенно в пору юности, сцене из романа, а я – станцую ли так, как один «из лучших танцоров своего времени» (так у Толстого) князь Андрей Болконский. Но Сергей Фёдорович особых замечаний не высказывал. Подойдёт на секунду:
– Слава, руку немножечко выше (или ниже) и не так угловато кидайся в танец. Плавно. Тогда другие были манеры.
А Люсе он никаких замечаний не делал, да какие могли быть замечания? Она прямо держала спинку, грациозно вытягивала шейку и красиво поднимала головку – напоминала прелестную статуэточку в бальном платье. С Люсей отношения на картине у нас были самые тёплые, дружеские. Многие после выхода фильма сравнивали её с Одри Хепбёрн. Я не сравниваю. Люся – очень русская по складу души. Перед Бородино Андрей вспоминает Наташину «…душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную…» Этот толстовский текст высвечивает и личность самой Людмилы Савельевой. И ещё она – человек цельный, самоотверженный. Ведь специалисты и балетоманы прочили её в примы балета Ленинградского театра оперы и балета имени Кирова, а она отказалась от своей сокровенной мечты, совладала с любовью к балету, пожертвовала талантом балерины – и всё ради роли Наташи. Всё-таки, наша Наташа Ростова ближе той, которую Толстой написал… Наташа была и моей любимой героиней, и Серёжиной. Поэтому он относился к Люсе очень щепетильно, старался, особенно в начале съёмок, посторонних к ней не подпускать, охранял от косых взглядов и кривотолков и строго группе наказывал:
– К Люсе быть предельно внимательными!
Призывал опекать её и беречь. Старался создать вокруг неё ауру любви.
Мне же всё это время не давала покоя фраза Бондарчука в день той нашей случайной встрече на «Мосфильме»: «Болконский совсем другой». Эта фраза сидела во мне, мешала, порой сковывала. «Другой… он другой», – часто вертелось в голове. А какой другой? Сергей Фёдорович очень глубоко чувствовал и весь роман, и всех героев… Но ведь он сам играл Пьера, сложнейшую роль, да еще главенствовал над такой махиной, как вся эта огромная постановочная, эпическая картина. Даже если он и замечал мои внутренние сомнения, разве было у него время, чтобы поговорить со мной, успокоить? Вообще-то я не напрашивался на ободряющие беседы, но по его молчанию, по незначительным, скупым репликам в мой адрес никак не мог понять, так ли играю, доволен он мной или нет. Однажды, в начале работы, чувствуя какое-то его напряжение по отношению ко мне, я даже сказал:
– Сергей, ещё не так много эпизодов снято с моим участием, замени меня, пожалуйста…
Ответ был короткий:
– Ну, зачем? Не надо.
Настроение у меня было мрачное, одолевало недовольство собой, неуверенность. Даже возникали мысли вообще уйти из кино, поступить в театр. Я поделился своими не столь радужными планами с Сергеем, но он моих намерений не одобрил. Однако ни разу не похвалил меня. Он всегда был в себе, погружён в режиссуру, в свои думы. Отснимем сцену с моим участием, даже нашу парную с ним сцену (их в картине немало) – он
– Так. Ну, пойдёмте дальше.
Так мы и дошли до премьерных показов двух первых готовых серий. Помню, наша основная творческая группа представляла картину в кинотеатре «Ударник». Мы вышли на сцену перед первой серией, пошла картина, а нам надо было где-то скоротать время, чтобы опять же всем вместе выйти на сцену перед второй серией. «Ударник» расположен рядом с известным Домом на набережной, и там, у набережной Москвы-реки, на воде покачивался небольшой кораблик, переделанный в ресторанчик. Раньше такие ресторанчики стояли в каждом речном российском городе и были повсеместно известны под названием «поплавок». Вот в такой «поплавок» зашли мы в один из дней премьеры «Войны и мира». Сели за столик, принесли нам чай или сок, и Сергей Фёдорович решил произнести маленькую речь о каждом. Всё-таки по первым двум сериям было ясно, какой получается картина. И вот он пошёл по кругу. Рядом сидела Люся, с неё и начал, хвалил, мол, знаю, как ты переживала, но вижу – ты вырастаешь в хорошую драматическую актрису. Рядом с Люсей сидел второй режиссёр Анатолий Чемодуров – он с благодарностью к Толе; дальше сидела Ира Скобцева – он с теплом к Ире… И так с добрыми словами Бондарчук обращался к каждому. Продвигается он ко мне, а я про себя думаю: «Боже мой, что ж ты про меня скажешь? Про меня-то сказать нечего… только не фальшивь». Но Сергей вообще был чужд фальши. Его человеческим и художественным критерием всегда была только ПРАВДА. Он видел правду, чувствовал правду, говорил всегда только правду и сам, может быть, в какой-то степени, страдал от этого. И вот пришла моя очередь услышать нашего режиссёра.
– Слава… Ты выиграл марафон.
Всё. Больше ни единого слова. То есть несколько лет моей жизни в этой роли и все мои мучения он расценил как победу в ма-ра-фо-не! И теперь, когда мой Андрей на экране, наконец-то высказал своё одобрение. И я поверил Сергею Фёдоровичу, поверил в себя и впервые в том качающемся «поплавке» вздохнул с облегчением…
Работа над «Войной и миром» была ещё в разгаре, а на «Мосфильм» уже стали наезжать заинтересованные иностранцы. Появился японский бизнесмен по имени Нагучи-сан, говорили, что в прошлом он разведчик, не знаю, правда ли, во всяком случае, русским языком он владел свободно. Ему показали рабочий материал, и он тут же сказал:
– Я покупаю эту картину.
И вскоре на свои деньги повёз нас в Японию. Картина там уже шла по всем кинотеатрам, нас повсюду узнавали…, приём был превосходный.
Затем премьера первых серий «Андрей Болконский» и «Наташа Ростова» была во Франции. Я помню тот кинотеатр в Париже, он назывался «Кинопанорама», помню, как мы с трудом до него добрались: машины и люди запрудили всю улочку недалеко от Эйфелевой башни. На площадке перед кинотеатром организаторы устроили искусственный снег – объяснили нам, что русскому фильму должна соответствовать русская погода. Мы вошли в зрительный зал и увидели не просто полотно экрана – мы увидели по бокам экрана русские берёзки: на сцене французского кинотеатра был воссоздан прелестный уголочек России. Эта атмосфера нас очень обрадовала, мы поняли, что французы нашу картину ждали, и ждали с добрыми чувствами. Во время просмотра не раз раздавались аплодисменты. Наконец зажёгся свет, но публика не расходилась, люди сидели в немом оцепенении. Тогда на сцену поднялся известный французский телекомментатор и в полной тишине сказал: «Да! Такой народ мог породить Льва Толстого и фильм „Война и мир“». И зал разразился овацией, криками «Браво!» – вот так восприняли русский фильм об эпохе наполеоновских войн побеждённые русской армией французы…
Потом «Война и мир» прошла по экранам многих стран и получила премию «Оскар». А мы с Сергеем Фёдоровичем пошли каждый своей дорогой. Он создавал киноэпопею «Ватерлоо». Я, так и не ушедший из кино, играл майора Млынского в фильме «Фронт без флангов», потом началась работа над «Семнадцатью мгновениями»…
Я думал, что наша творческая связь оборвалась, и, признаюсь, очень удивился, когда он позвал меня на роль Стрельцова в картину «Они сражались за Родину». Сразу отмечу, что атмосфера на съёмках этой картины была на редкость взволнованной. Всё-таки в основе фильма лежал роман великого писателя, нашего современника. И мы, актёры: и Георгий Бурков, и Иван Лапиков, и Юрий Никулин, и Василий Шукшин, и Сергей Бондарчук, и я приникали к шолоховским героям сердцем.
С Шукшиным Сергей Фёдорович работал осторожно, внимательно, доверчиво. Он видел в Шукшине цельного человека, замечательного писателя, актёра, режиссёра, поэтому с огромным уважением относился к его мнению. И это всё видно на экране: Василий Макарович играет свою роль, словно рыба в воде плавает; такой его Лопахин настоящий, народный, говоря стихами Твардовского, «святой и грешный русский чудо-человек»…
Очень непростой для меня представлялась наша парная с Васей сцена, когда, сбежав из госпиталя, Стрельцов догоняет свой полк и первого встречает Лопахина. Мой герой сильно контужен. У Шолохова написано: «Он мучительно заикался». Написать-то Михаил Александрович написал, и каждый читающий представлял себе, как он мог мучительно заикаться, а мне надо было всё это исполнить так доподлинно, чтобы зрители поверили в тяжелейшую контузию немолодого агронома, красноармейца Николая Стрельцова. Я начал готовиться к этой сцене задолго до съёмок. Дома, в обиходе, в обычных семейных разговорах искал особое дыхание, пробовал говорить немножечко э-э с тру-у-удом, потому что та-ам что-то нарушилось в го-о-лове. Моя дочка Аня приходила из школы, я спрашивал: «К-как б-было в школе, к-какие ты по-о-лучила о-отметки?» Аня терялась: «Папа, ты почему так странно говоришь?» А я спохватывался: «Дошёл! Чуть ребёнка своего не испугал…»