Неизвестный герой
Шрифт:
— Пора! — спокойно говорит Михайлов. — Давай огня…
— По наступающей пехоте противника! — кричу я, выскочив из мельницы. Пояс, прицел…
Мои солдаты открывают огонь, не дождавшись конца команды. Прицел им, очевидно, известен и без меня, а нервы тоже на пределе. Михайлов, схватив меня сзади за ремень, рывком втаскивает под укрытие толстых кирпичных стен.
— Ну чего выставился? — ругается лейтенант. — Черт шалавый… Из мельницы, что, голоса твоего не услышат?..
Раскатисто и глухо бьет станковый пулемет. Звонко, короткими прицельными
Немцы словно вжались в снег. Их почти незаметно. Однако больше половины лежит на виду неподвижно, в какихто страшно нелепых, неживых положениях. И я не могу оторвать от них взгляда. Я смотрю на людей, которых убили по моей команде.
А смотреть надо не на них. В стены мельницы тупо ударяют пули. Потом раздается короткий, леденящий душу нарастающий визг. Возле мельницы вырастает столб снежной пыли, дым, пронизанный изнутри огненной вспышкой, и град осколков барабанит в стены.
— Славяне, в укрытие! — кричит Михайлов.
Мгновенье — и мельница набита запыхавшимися солдатами. Одного втаскивают, на его неподвижных ногах налипшие комья снега. У другого сквозь лохмотья шинельного рукава зябко желтеет тело и виден пропитанный кровью, дымящийся на морозе рукав нательной рубахи.
А у мельницы, чередуясь через равные промежутки, повторяется визг летящей мины, короткий треск разрыва и злобно свистящий разлет осколков…
Так продолжается примерно полчаса. Вокруг мельницы больше нет белого снега. Он почернел от сгоревшей взрывчатки, разбросан взрывными волнами, иссечен осколками. Сквозь амбразуры видно, как стены курятся красной кирпичной пылью. Потом наступает тишина. Какая-то пустая и зловещая…
— По местам! — командует Михайлов.
И люди покорно выходят из-под укрытия толстых кирпичных стен. Выходят на воздух, который минуту назад был пронизан разъяренным, свистящим, разящим металлом.
И я смотрю на них с ужасом и восторгом. Ведь мне, уверенном в своей полной безопасности, и то страшно.
Страшно во время обстрела, когда хотелось сжаться в горошину, стать как можно меньше. Страшно сейчас, когда наступила эта продолжительная, ничего доброго не сулящая тишина.
А из леса выкатываются черные точки. И длинной цепью, захватывая нас в полукольцо, движутся вверх по склону.
А затем все повторяется. Наш огонь укладывает в снег вражескую цепь. Из леса раздается визг минометов. Солдаты собираются на мельницу… Затем снова команда: «По местам!».
Все повторяется. Только немецкая цепь все ближе, а. солдат собирается в укрытие все меньше.
— Почему не стреляют пушки?! — кричу Михайлову.
— Рано! — отрезает лейтенант. Он по существу руководит боем. Осколок разрезал ему погон на левом плече, цыганские глаза напряженно сужены. Рано!..
— Какой черт рано! Немцы рядом!
— Рано, Володя!..
Он оказался прав. На опушку леса медленно вылез танк. Уверенный в себе, он развернул квадратную башню. Нам в лицо уставился длинный орудийный ствол, мельница затряслась от удара. Второй поднял столб пыли у подножья стены. Кирпичи обвалились, и в рваную дыру пахнуло едкой, обжигающей гарью…
Михайлова рядом не было. Я не успел заметить, когда он выбежал к пушкам. Но вот одна из них, стоящая справа от мельницы, выстрелила. Раз, другой, третий… Трассирующие снаряды били в лоб танку. И не в силах пробить броню, круто взмывали вверх. А пушка все била и била по танку, мешая ему в упор расстреливать мельницу.
Танк дрогнул и попятился назад. Но это на мгновенье.
Он тяжело выполз на бугор, развернулся, и снаряд обрушился на орудие. Второй… Четвертый…
Я не успел заметить, когда начала стрелять наша вторая пушка. Красные искорки снарядов один за одним ударяли в бронированный бок танка. Они не взлетали вверх.
Они словно исчезали, коснувшись брони. Танк дернулся и стал разворачиваться. Но не успел. Сначала откуда-то из-под башни поползли ленивые струйки дыма, потом блеснул узкий язык пламени. А через минуту взрыв потряс его квадратное тело. Башню отбросило назад, в редколесье, а на месте танка заполыхал костер.
Михайлов тяжело переводил дыхание, жадно дыша синим махорочным дымом. Кровь сочилась из ссадин на щеке и лбу.
— Первый расчет накрылся, — сипло, сорванным голосом сказал он. — Во втором троих ранило. Если у фрицев есть еще танки — амба…
Мое время вышло. Уже двадцать минут как вышло.
Двадцать минут назад я должен был нажать кнопку вызова (специальный аппарат вделан у меня в пряжку ремня, ее просто надо расстегнуть, и я бы исчез с высоты 319,25). Быстрота, с которой машина прорывает временный пояс, делает ее почти невидимой для человеческого глаза. Но я не смог нажать кнопку вызова.
Нас осталось трое. Мы били, били, били из автоматов по встающей, бегущей, ползущей немецкой цепи. A на земляном полу мельницы молчали, стонали, хрипели раненые.
Мы с Михайловым стреляли в проем стены, который образовался после танкового обстрела. Раненный в обе ноги мальчишка, который ехал вместе со мной на пушке, лежа на животе, снаряжал автоматные диски. Бледный от потери крови и боли, он набивал круглые, как подсолнухи, диски золотистыми патронами. И только все дальше прихватывал закушенную губу желтыми большими зубами. А пожилой солдат лежал в стороне. Он был перетянут по голому животу обручом бинта, который побурел от крови. Ее так и не удалось унять. Проступавшие пятна слились в одно большое пятно, и солдат перестал стонать.
Я не мог покинуть этих людей. У меня уже дрожали руки и болело плечо от отдачи автоматного приклада. Но я видел в прорезь прицела фашистских солдат: в больших касках они напоминали саранчу, и палец сам нажимал на спусковой крючок…
Когда минометы опять стали молотить по мельнице, я забыл, что мое время вышло. Когда рядом блеснула вспышка разрыва, я шагнул вперед и закрыл собой Михайлова. Я не подумал, что нельзя переделывать прошлое и он все равно умрет. Я просто шагнул вперед. Ведь я из будущего. Меня не могут убить…