Неизвестный Кожедуб
Шрифт:
В класс входят несколько ребят. Панченко говорит:
— А вот еще комсомольцы с нашего завода. Мы все вместе работаем и вместе учимся… Ребята, знакомьтесь.
Мы гурьбой окружили мотор. Для меня все ново, и я с завистью слушаю, как ребята сыплют авиационными терминами.
Рядом со мной стоит Петраков — крепыш с круглой добродушной физиономией. У него такой вид, словно ему хочется спать; двигается и говорит медленно. Заявляет:
— Летать буду, а вот теорией заниматься не хочу, ну ее!
Начался спор.
Леша
— Спрашивается: зачем ты сюда пришел, если не хочешь теорией заниматься? Сам ведь пошел. Все кричал — хочу летать! Стало быть, только место занимать будешь, форму носить: «Вот, мол, какой я! Летать учусь!»
Ребята засмеялись и зашумели.
— Хватит спорить! Там видно будет, кто научится летать, а кто нет, — замечает Панченко. — Скажу только одно: нужно большое упорство, чтобы освоить авиационную технику. — Он обводит широким жестом мотор, чертежи на стене и добавляет: — Вызываю Петракова на соревнование.
— Да куда там… — ворчит Петраков.
Прислушиваюсь к разговору учлетов и вновь невольно поддаюсь тревожным мыслям: удастся ли мне изучить самолет, догнать ребят?
В это время входит еще группа аэроклубовцев. Осматриваюсь: нас немало… И девушки есть.
— Идут! Идут! — раздается чей-то голос.
В класс входит начальник аэроклуба — высокий, статный человек в форме Осоавиахима с голубыми петличками. Вместе с ним — комиссар. Он не молод, но его военной выправке можно позавидовать. Когда я подавал документы, он долго и дружески разговаривал со мной. Пришел и начальник летной части. Кто-то отрапортовал по-военному начальнику аэроклуба.
Комиссар провел политинформацию. Начались занятия.
В этот вечер все мои сомнения рассеялись: я твердо решил учиться летному делу, учиться во что бы то ни стало. Правда, в этот же вечер убедился, что трудностей мне предстоит много, но это уже не смущало.
Ребята условились собраться на другой день пораньше и позаниматься со мной.
В общежитии меня уже ждали с нетерпением. Я долго рассказывал приятелям обо всем, что видел и слышал, о своих новых товарищах.
— Но смотри, ведь к дипломной готовиться надо, — сказал мне Миша Вербицкий.
— Попытаюсь справиться, — ответил я.
И правда, совмещать было нелегко. С девяти часов до трех — в техникуме, а после обеда — пять часов занятий в аэроклубе. Для домашней подготовки оставались поздний вечер, раннее утро и выходные дни. Я не пропустил ни одного занятия в аэроклубе, ни одной лекции в техникуме и по-прежнему много занимался спортом.
Мне и в голову не приходило тогда, какую огромную роль в моей будущей работе летчика-истребителя сыграют занятия легкой атлетикой и гимнастика.
Сколько новых слов пришлось сразу узнать: элерон, фюзеляж, маленький кабанчик, большой кабанчик, перкаль и многие, многие другие. Запоминал их легко и быстро. Посмотришь на какую-нибудь часть самолета, и в памяти сразу возникает название. Мне удалось сравнительно скоро нагнать свою группу. Товарищи мне помогали — они хорошо учились. Мы стали соревноваться друг с другом. Только один Петраков сильно отставал.
Я очень волновался, когда месяц спустя после поступления в аэроклуб впервые стоял у доски. Отвечал долго — преподаватели знакомились с моими знаниями. Получил хорошую оценку и был бесконечно рад, что догнал группу и иду в ногу с ребятами.
Мне хотелось поделиться своей радостью с Ма-цуем. Я давно уже не видел его.
Зашел в комитет комсомола, чтобы поговорить с ним. За столом на обычном месте Мацуя сидел член комитета.
— А где Мацуй?
— В больнице. Обострение туберкулезного процесса.
Только сейчас я понял, как тяжело болен наш секретарь.
Несмотря на уговоры товарищей, Мацуй никогда не обращал внимания на свое здоровье. У него была большая выдержка, огромная трудоспособность, та глубокая любовь к делу, которая дает силы. Осенью он простудился, перенес болезнь на ногах, и это, очевидно, дало обострение туберкулеза.
В воскресенье я отправился в больницу.
Медицинская сестра сказала:
— Проходите, только ненадолго. Он очень слаб. Сердится на нас, когда мы выпроваживаем его друзей, и я теперь уговариваюсь с посетителями: если войду в палату под каким-нибудь предлогом, значит, пора уходить. Уж извините, но вас, ребят, много к нему ходит. В приемный день столько набьется, что иногда совсем не пускаем.
Она провела меня в палату.
Мацуй лежал с закрытыми глазами. Дышал тяжело и часто. Его похудевшая, пожелтевшая рука бессильно свесилась с кровати, зажав газету.
На сердце стало так тяжело, что я готов был убежать.
— Может, лучше завтра зайти? — спросил я шепотом сестру.
Но Мацуй открыл глаза, повернул голову и увидел нас. Лицо его оживилось. Он приподнялся.
— А, пришел. Рад тебе, давно не виделись! Что нового? Руку тебе, Иван, не жму: обнаружены палочки
Коха и двусторонний процесс. Надеюсь, в санатории поправлюсь. Я не мнителен, но дело мое, брат, плохо… Сядь вон там на стул и рассказывай об успехах. Как дела в аэроклубе?
Я стал рассказывать. Сестра взглянула на меня и вышла. Мацуй слушал, как всегда, внимательно. Ему было приятно, что я догнал группу, и он сказал: «Я ведь тебе говорил — трудностей бояться нельзя».
Он хотел что-то добавить, но вдруг закашлялся и долго не мог отдышаться.
Я замолчал.
— Не обращай внимания, рассказывай… Скверно, брат, болеть. Я думал — обойдется. Врачей и товарищей не слушал… Ну, а как газета?
— Сегодня вывесили. Ничего, острая, интересная вышла… Я как узнал, что ты здесь, все хотел до выходного зайти, но знаешь…