Неизвестный Кожедуб
Шрифт:
— Не подтянетесь — отчислю. Даю неделю на испытание.
Двое из нашей группы были отчислены. Они упрашивали Калькова оставить их условно, дать испытательный срок, обещали подтянуться, но наш строгий учитель был неумолим:
— Толку из вас все равно не выйдет, даром бензин на вас жечь нечего…
А в техникуме в это время начались экзамены. Готовлюсь к ним ночами. И даже когда мы едем на аэродром, я повторяю в уме формулы, расчеты, правила, не имеющие ничего общего с авиацией.
Недели через две после выезда
Инструктор подошел к нам, внимательно оглядел каждого и сказал:
— Вчера, товарищи, мы закончили наземную подготовку. Сегодня приступаем к полетам… Тише, тише, радоваться будете потом… Начнем с ознакомительного полета в зону1, Ваше дело только наблюдать и мягко держать управление самолета. Я буду управлять, а вы — знакомиться с поведением самолета в воздухе. Когда я учился, инструкторы делали фигуры пилотажа, не предупреждая курсанта. Если ученик явно струсит и растеряется… — Кальков помолчал и, хитро улыбаясь, посмотрел на нас, — инструктор бывало прекращает полет, высаживает ученика и отчисляет его. Теперь же мы предупреждаем о каждой фигуре, но зорко наблюдаем за учеником… Первым полетит со мной учлет Кожедуб, — неожиданно закончил он.
Завтрашний экзамен в техникуме вылетает у меня из головы.
Сажусь в машину, стараюсь не допустить оплошности, чтобы инструктор не отстранил от полета. Делаю все по порядку, как он учил нас. Кальков вырулил на старт, осмотрелся, поднял правую руку. В ответ стартер махнул флажком — взлет разрешен.
Инструктор дал сектор газа, и машина с нарастающей скоростью, покачиваясь, побежала по земле. Я чувствовал каждую кочку, на неровностях подбрасывало, и казалось, что самолет вот-вот зароется в землю. Моя рука невольно потянулась вперед — это инструктор нажал сектор газа.
Так называется воздушное пространство с определенным радиусом, над определенным, запоминающимся наземным ориентиром, где разрешается летать лишь одному самолету на расстояние нескольких километров от учебного аэродрома.
Самолет оторвался как-то незаметно, сразу. Я «мягко» держу управление. Вдруг самолет словно повис в воздухе. Я понял, что лечу. Земля медленно уплывала под крыло. Похоже было; что плывем на паруснике по широкому раздолью.
Мотор оглушительно ревет. Земля будто проваливается. Высовываюсь за борт. Ориентироваться трудно. Вон, кажется, техникум; зелеными пятнами сады, и среди них блестящая лента реки. Все словно масляными красками нарисовано. А особенно хороша яркая зелень озимых.
Подымаемся все выше. Становится прохладно. Да, совсем не то, что я испытывал раньше, когда влезал на верхушки деревьев или на церковный купол. Там не чувствовалось такого отрыва от земли.
Никак не могу уследить за быстрыми действиями инструктора. Вот ручка идет влево — и самолет идет влево. Но пока он вдет влево, ручка уже пошла вправо. Потом я понял, что инструктор не только видит положение самолета в пространстве, но чувствует его всем телом, он «держит» самолет. Я старался проследить, как движутся ручка и педали управления, как сочетаются действия рук и ног.
Поток воздуха бьет сбоку, из-под козырька в лицо, перехватывает дыхание. Смотрю на приборы — мы уже на большой высоте. Вон синеет озеро Вспольное. В прозрачной пелене вижу сосновый лес, свою родную Ображеевку. Вот бы туда полететь, над домом покружить!
В кабине инструктора есть зеркало. Оно наклонено под углом в мою кабину, и инструктор видит в нем мое лицо. Я забыл об этом, вдруг слышу голос Калькова. Он кричит в переговорную трубку:
— Куда вы загляделись?
Снова смотрю на приборы. Мерно лопочет мотор. Инструктор кричит:
— Ну, держись, делаем срыв в штопор!
Он убирает газ. Теперь мотор еле работает, становится тихо. Вдруг самолет начинает валиться на крыло. Раздается какое-то завыванье. Сердце у меня замирает, по спине пробегают мурашки — такое ощущение, будто на качелях с высоты несешься вниз.
Земля завертелась. У меня задрожали ноги. Все кончено, гибнем! Но через несколько мгновений самолет пришел в прежнее положение. Вот он какой, срыв в штопор!
Во рту у меня пересохло, в голове засела одна мысль: только бы не повторять штопор! А инструктор тем временем смотрел в зеркало, чтобы увидеть мое лицо. Он обернулся и спросил:
— Ну как, не страшно?
— Все в порядке! — кричу я изо всех сил, стараясь перекричать шум мотора, и думаю: «Неужели и я научусь когда-нибудь так же летать и пилотировать в зоне, так же сольюсь с самолетом, как инструктор?»
Меня охватила безотчетная радость: хотелось петь, кричать.
Многое в управлении самолетом я не понял, хоть и смотрел во все глаза. Но вмешиваться в действия инструктора не разрешалось. Трудно было все уловить с первого раза. Я был увлечен техникой полета.
Начали снижаться на аэродром. Когда поднимались, внимание у хменя было рассеянно — загляделся на родную Ображеевку, смотрел на город, на аэродром. При снижении наблюдал только за инструктором, стараясь понять, как он управляет самолетом.
Инструктор уже зашел на посадку. Убрал газ, начал приземляться. Казалось, мы вот-вот врежемся в землю. И вдруг самолет словно поднял нос, скорость стала гаснуть, ручка пошла к моему животу. Самолет мягко коснулся колесами земли и побежал по мураве аэродрома. Навстречу мчался красный от волнения Петраков: он был дежурным. Самолет остановился на линии предварительного старта.
Вылез из кабины. В ушах у меня гудело, стучало, и я был как во сне. Ребята с нетерпением ждали меня в нашей «комнате» — так мы называли квадратную площадку на аэродроме с флажками по углам. Там нам разрешалось отдыхать, там обычно мы делились впечатлениями, беседовали в ожидании своей очереди к полетам. Меня засыпали вопросами, и я не успевал отвечать. Так началась наша летная учеба.
Через несколько дней у нас на аэродроме появился летчик-истребитель, на которого мы, учлеты, глядели с завистью. Это был наш земляк, из пригородной деревни, и воспитанник нашего аэроклуба. На петлицах у него было по квадрату. Он много рассказывал об учебе и жизни в училище, о самолетах, и всем сразу захотелось стать летчиками-истребителями.