Неизвестный Кожедуб
Шрифт:
Он рассказывал мне:
— Думаю. — хоть одного фрица, а собью! Бить так бить!.. Очень уж хотелось встретиться с врагом. И досаднее всего, что встретиться не пришлось. Немцы, увидев нас, ушли. А я потерял свой аэродром и сел на чужой с «яками».
— А что у тебя с чубом и бровями? Где тебя прижарило?
Габуния сердито махнул рукой:
— Да это во время запуска. При заправке горючего перелил, пламя в лицо ударило.
— Ничего, злее будешь… Мне тоже досталось. Ты к ним полетел, а они сюда.
И я рассказал
Командир, хорошо зная Габуния, понял, что мой ведущий допустил нарушение дисциплины не из удали, а поддавшись порыву, свойственному его непосредственному, горячему характеру. Солдатенко долго задушевно говорил с нами обоими о том, что все дается опытом и когда мы пройдем школу настоящих боев, то будем хладнокровнее и рассудительнее. Командир предостерегал, учил нас никогда не отрываться друг от друга.
С тех пор мы с Габуния обо всем сговаривались заранее, на земле, и тщательно налаживали работу радио, чтобы не быть глухими в воздухе. После первой встречи с врагом я понял, что такое расчет и хладнокровие.
Вечером, после возвращения Габуния, в землянке завязался разговор о риске в воздушном бою.
Тема была злободневная. Мы горячо спорили, устанавливая грань между риском и безрассудством. Обстановка часто требует от нас необходимости идти на риск, чтобы не допустить, скажем, превосходящее количество самолетов противника к боевым порядкам наших войск. В этих случаях советский летчик идет на все, жертвует всем, чтобы не дать вражеским самолетам прицельно бомбить советские наземные войска. В такой обстановке риск — это героизм. Летчики — действуют ли они в группе или в паре, — навязывая бой врагу, думают только об одном: не допустить противника к своим войскам. Чем сложнее, чем опаснее обстановка, тем больше оснований для боевого риска.
Но риск должен быть расчетливым, иначе он будет бесцельным. Стремительность несовместима со спешкой. Чем скоротечнее бой, тем быстрее должен быть составлен и выполнен план действий.
Мы часто говорили об этом между собой, обсуждая тактику боя. В наших беседах запросто принимал участие и командир эскадрильи. В боевой обстановке он стал внимательнее и был уже не так придирчив и крут, как на учебном аэродроме. Видимо, на него большое влияние оказал Солдатенко. Я как-то случайно услышал, как командир полка сказал комэску:
— Покричать, конечно, можно, но надо понимать душу каждого человека, тем более здесь, на фронте. Это для командира обязательно.
Незаметно наступил апрель 1943 года. Не только на нашем Воронежском, но и на всех фронтах — затишье. Лишь на Кубани, где противник сосредоточил значительные силы своей авиации, идут горячие бои. Небо Кубани стало ареной ожесточенных воздушных сражений, в которых принимали участие сотни самолетов. Наша авиация господствует в воздухе. Фашисты несут огромные потери.
Мы с волнением следим за боями на Кубани. До нас уже докатились вести о подвигах Героя Советского Союза майора Покрышкина. Летчики говорят о его изумительном боевом и летном мастерстве.
На Кубани геройски сражаются и другие замечательные советские летчики — братья Глинки, Реч-калов, Гулаев и многие другие.
А мы бездействуем.
Наконец, в первых числах апреля 1943 года меня и моих товарищей — Евстигнеева, Амелина и других — вызывают на КП. Получаю первое боевое задание: вместе с группой истребителей сопровождать штурмовики к цели и обратно.
Во всех деталях изучаем маршрут. Штурман полка капитан Подорожный инструктирует и придирчиво проверяет нас. Все в порядке. Мне припомнилось, с каким интересом мои товарищи по училищу и я рассматривали «Ильюшиных», когда впервые увидели их в Воронеже в 1941 году, направляясь на восток. А сейчас я должен выполнить ответственное задание по сопровождению этих грозных боевых машин. Наконец-то дождался своей очереди! Солдатенко напутствует:
— Помните: ваше дело не допускать к штурмовикам истребителей противника. Смотрите в оба!
Я должен лететь в паре с Габуния. Мы вместе направляемся к своим самолетам.
Механик Иванов в последний раз проверяет машину.
— Ну, Иванов, — кричу я ему, — лечу! Скорее парашют!
Иванов быстро достает парашют из кабины, расправляет лямки. На ходу накидываю их, и мой механик помогает мне застегнуть парашют. Взглянув мне в лицо, спрашивает:
— Что, на задание?
— Да, да, летим большой группой!
Он добродушно усмехается и говорит свое обычное:
— Самолет готов к полету! — И добавляет: — Товарищ командир, сядете в машину — порядок будет.
И правда, на земле я чувствовал какую-то растерянность. Но как только сел в самолет, у меня сразу появилась уверенность, и я стал спокойнее.
Проверяю кабину. Напряженно слежу за тем, чтобы вовремя запустить мотор и подняться в воздух по сигналу одновременно с другими летчиками.
И вот мы уже над линией фронта. Внимательно слежу за ведущим, за товарищами, но иногда поглядываю на землю: под нами однообразная равнина. Осматриваю воздух — боевой порядок ничем не нарушен. Значит, в воздухе спокойно.
Нас начинают осыпать огнем зенитные батареи. «Вот оно, пекло!» — мелькнула мысль. Внимательно оглядываюсь вокруг — нет ли вражеских истребителей. Стараюсь, как говорят истребители, «вертеть» головой на триста шестьдесят градусов. Нужно быть готовым к любой неожиданности.
Но надо вертеть головой с толком, а я в первом вылете делал много лишних движений. Любопытно было посмотреть и вниз — что же на земле происходит? — ведь я впервые над линией фронта. Трудно было что-нибудь по-настоящему увидеть: в глаза бросались яркие вспышки от разрывов вражеских зенитных снарядов.