Неизвестный Кожедуб
Шрифт:
13 марта 1943 года рано утром получили приказ командира: как можно скорее подготовить свои самолеты и ждать сигнала о вылете. Вылетаем на прифронтовой аэродром.
Я побежал к своей машине, быстро подготовил ее, запустил мотор и вырулил. С нетерпением жду сигнала…
Мои товарищи по эскадрилье замешкались. «И чего они там возятся!» — думал я. Смотрю: первая эскадрилья — в ней были Евстигнеев, Амелин, Кучеренко — уже подготовилась. Ко мне подошел командир:
— Полетите с первой эскадрильей, чтобы мотор не работал впустую.
И он подал мне сигнал на вылет.
…Нас
Вот и аэродром. Здесь я уже побывал в 1941 году. Как много перемен произошло с тех пор! Там, где было кукурузное поле, раскинулся аэродром, и на нем щетинились зенитки. Еще недавно здесь шли бои, и вокруг летного поля зияли воронки от снарядов.
Это был настоящий прифронтовой аэродром. Самолеты были рассредоточены по капонирам, прикрытым с трех сторон земляной обваловкой. Она предохраняла от взрывной волны и осколков при налетах. Это своего рода бомбоубежище самолета. Одна сторона капонира открыта, и в нее закатывают машину.
Самолеты стояли наготове — вот-вот по первому сигналу сорвутся с земли.
На аэродроме много трофейных немецких самолетов и зениток. Вокруг летного поля — склады. Врага выбили отсюда так неожиданно, что он не успел ничего уничтожить. Можно было изучать, как оборудованы немецкие аэродромы.
Оказалось, что моя эскадрилья была направлена на передовой аэродром, недалеко от тех мест, где я учился. Туда же вылетел и командир полка.
А здесь, во втором эшелоне, находился заместитель командира по политчасти.
Лечу за пятьдесят километров, на передовой аэродром.
С той минуты, когда мы вылетели с учебного аэродрома на фронт, я нахожусь в состоянии внутренней мобилизованности: все мои знания, все способности, все мысли устремлены к одной цели — вступить в бой с ненавистным врагом.
Сразу попадаю в боевую, напряженную обстановку. Здесь все дышит непосредственной близостью фронта. Все делается быстро, точно. На КП начальник штаба записывает донесения летчиков, вернувшихся с боевого задания. Я впервые вижу летчиков, рассказывающих о своих боевых делах под впечатлением только что проведенного боя. Невольно думаю, что каких-нибудь полчаса назад они готовы были отдать жизнь ради победы над врагом; не зная страха, шли на смерть.
Я доложил командиру о своем прибытии.
— Ну, очень рад! — сказал он. — Сегодня не полетишь. Присмотрись пока, как идет работа, а то сразу в кашу попадешь. Будь ко всему готов.
Лицо у Солдатенко озабоченное. Он, как всегда, неутомимо бегает по аэродрому, выпускает летчиков в воздух, все время в движении, сам вылетает то с одной, то с другой эскадрильей.
Я был разочарован: товарищи уже вступили в бой, а мне приказано ждать. И хотя слова Солдатенко всегда были для меня неоспоримы — не только оттого, что я подчинялся дисциплине, а и потому, что глубоко уважал нашего командира, — но мне тогда казалось, что я мог сегодня же начать громить врага, сделать что-то полезное для фронта. Больше всего, конечно, мне хотелось сбить вражеский самолет.
Мой командир эскадрильи повторил слова Солдатенко:
— Пока не полетишь. Оглядись.
А Габуния, завидев меня издали, бросился ко мне:
— Как же я тебе рад, как ждал тебя! Теперь вместе, Вано, летать начнем.
Я стал было рассказывать ему о нашем перелете, как все вдруг побежали к окраине аэродрома, и Габуния крикнул:
— Бежим в поле!
И тут только до моего слуха донесся густой, зычный гул. В высоте прямо к нашему аэродрому строем шло около шестидесяти самолетов противника.
«Почему же мы не вылетаем навстречу?» С этой мыслью я побежал. Для летчика нет ничего унизительнее и горше, чем быть на земле под вражеской бомбардировкой. Это я понял в первый же день пребывания на фронте, когда бежал в поле. Вражеские самолеты пролетели над нами, не сбросив ни одной бомбы, и пошли в сторону Валуек
Мы вернулись к своим самолетам. Габуния сказал, что сейчас перед эскадрильей поставлена задача драться на линии фронта. Поэтому-то с аэродрома никто не вылетел «встречать» немцев, но в районе Валуек их перехватят истребители других частей и наша зенитная артиллерия.
— Вано, сейчас идут жаркие бои в районе Харькова. Сегодня придется тебе отдыхать.
Весь под впечатлением фронтовой обстановки, я как-то не мог во всем отдать себе отчет сразу, все охватить. Но постепенно стал осваиваться и вдруг, вспомнив про Гладких, спросил Габуния:
— А где комэск Гладких? Почему его не видно? Оживленное лицо моего друга омрачилось, и он
рассказал о гибели Гладких. Бесстрашный летчик взял себе в напарники молодого, неопытного пилота, хотел приучить его к боевой обстановке и полетел с ним на задание в район Харькова. Завязался бой с «Мессершмиттами-110». Гладких зажег с короткой дистанции вражеский истребитель, но своевременно не был прикрыт ведомым и погиб. Это была тяжелая утрата для всех нас.
Целый день я приглядывался к кипучей боевой жизни аэродрома. Вечером мы поехали на ночевку в населенный пункт.
И снова разговор у нас зашел о Гладких. Я спросил у Пантелеева:
— А Солдатенко тяжело переживал?
— Командир виду не подает, а больше нашего переживает. Когда он узнал, что Гладких погиб, то даже в лице изменился.
По виду о переживаниях Солдатенко, действительно, никогда ничего нельзя было сказать. Тут, во фронтовой обстановке, он стал еще энергичнее, внимательнее и в то же время еще требовательнее к подчищенным.
За ужином он был даже оживлен, шутил. Я слышал, как он сказал официантке: «Боевые, где там боевые сто грамм?» И когда нам всем налили вина, он встал. Встали и мы. Все пили за здоровье летчика Пахомова из второй эскадрильи, сбившего за эти дни три вражеских самолета.
Ночью над нами, оказывается, пролетали вражеские самолеты. Но мы спали так крепко, что ничего не слыхали.
По приказу командования советские войска оставили Харьков. Мы перебазировались на другой аэродром.