Неизвестный солдат
Шрифт:
Трагизм войны 1939-1940 годов заключался еще и в том, что она повергла в смятение очень многих прогрессивных людей в Финляндии, питавших к Советскому Союзу самые добрые чувства. Можно назвать, например, целый ряд левых финских писателей, для которых та «зимняя война» обернулась настоящей духовной драмой; она усугублялась еще и тревожными слухами о повальных арестах у соседей, о терроре, от которого погибли также многие «красные финны», эмигрировавшие после поражения финской революции 1918 года в СССР. Между прочим, в тех условиях левым силам в Финляндии стало чрезвычайно трудно вести идейную борьбу с реакцией и антисоветизмом.
Обо всем этом в «Неизвестном солдате» Линны непосредственно не говорится, но глухие отзвуки происшедшего и его последствий все же улавливаются достаточно внятно. Но главное,
Герои романа подчеркнуто бравируют своим равнодушием ко всякой идеологии. Хиетанена приводит в недоумение упрек в том, что он повторяет домыслы, выгодные капиталистам. «…Про капиталистов я, брат, ничего не знаю. Вот если старик мой отдаст богу душу прежде меня, тогда мне достанется девять с половиной гектаров никудышной земли — такой я капиталист. Но спину свою гнуть ни перед кем не стану: какой бы капиталист в поле ни встретился, я суну руки в брюки и только поплевывать буду дальше любого дьявола. Вот я каков». Но когда солдат Лехтинен, выступавший в романе носителем левых настроений и сочувствующий коммунизму, понимаемому им в весьма упрощенном виде, пытается как-то обобщить и развить эту крестьянскую неприязнь к господам, другие солдаты встречают его усилия с открытым пренебрежением. Именно здесь, подчеркивается в романе, проходила черта, отделявшая строптивость солдат от действительного бунтарства. В любую минуту они были готовы смеяться над господами и их патриотизмом, но если кто-нибудь хотел придать этому острословию некий «программный характер», солдаты и на это отвечали насмешкой.
Причина такой позиции коренится в том, что за «неизвестным» солдатом с его будничными, предельно «заземленными» интересами стоит финский крестьянин, сохранивший традиционную неприязнь к «господам», к которым он в своей ограниченности причисляет всех людей не его круга, не его образа мыслей. Его мышление не выходит за пределы того узкого, эмпирического осязаемого мирка, который его непосредственно окружает и в котором все можно потрогать своими руками: участок собственной земли, дом с пристройками, хлеб в амбаре, марки в кошельке. Абсолютизируемый им вещественный мир мелкого собственника дает ему призрачное чувство независимости от большого мира, от политики, от классовой борьбы. Поскольку банки и монополии могут разорить его, постольку ему хочется «плевать» на капиталистов и позубоскалить над их высокопарными речами, а в той мере, в какой он сам остается собственником, ему неприемлем социализм, в котором он тоже видит угрозу для себя.
Естественно, что герои романа не могут понять истинного смысла войны, в которой борются две противоположные общественные системы — капиталистическая и социалистическая. Герои Линна могут иметь «личные мотивы» в войне, но война в целом кажется им просто безумием.
Однако, высмеивая официальную милитаристскую пропаганду, солдаты сами оказываются ее жертвами. В романе есть любопытная беседа Рокки с только что прибывшим на фронт, еще не обстрелянным новобранцем Хаухиа. Новобранец, встревоженный мыслью, что вскоре ему придется убивать людей, спрашивает бывалого солдата: «Каково это — стрелять в человека?», на что Рокка дает уклончивый ответ: «Не знаю — я ведь стрелял только в неприятеля». Хаухиа чрезвычайно удивлен: «А они, выходит, не люди?» Рокка снова отвечает: «Вроде бы нет. А впрочем, не знаю. Но умники говорят, что враг не человек».
Разговор очень показателен для характеристики мышления героев романа. Вопрос новобранца, такой естественный и человечный, застает Рокку врасплох, и в своем ответе он, столь охотно потешающийся над официальной пропагандой, прибегает к ее же услугам. В данном случае он не отделяет себя от нее — так для него проще и удобней. Но, прижатый, что называется, к стене следующим вопросом новобранца, он вынужден все же подумать и сам, усомниться в истинности своего ответа, сослаться на то, что формула «враг не человек» принадлежит не ему лично, а неким «умникам».
Встретившись на оккупированной советской территории с местным населением, финские солдаты немало удивлены тем, что здесь живут не отвлеченные «враги», а обыкновенные живые люди, что они умеют любить и ненавидеть, радоваться и страдать, что к ним можно питать ответные чувства приязни и сострадания. Ожесточившиеся
С точки зрения автора, комизм ситуации и нелепость самих лозунгов в том и состоят, что их можно повторять лишь подобно попугаю, не вдаваясь в их смысл. С тем же зубоскальством солдаты начинают затем рассуждать о том, с какой помпезностью расписала бы официальная финская пропаганда их скромную помощь советским детям: она обязательно напомнила бы о страдающем «единоплеменном народе», о «благородном великодушии» финского воинства и т.д. Тем самым чисто непроизвольному движению человеческого сердца приписали бы некую политическую целенаправленность, простая жалость была бы возведена в «миссию», и солдаты зло потешаются над этим.
В романе есть эпизодический, но по-своему сложный образ советской девушки Веры. Сложность эта опять-таки определяется неразрешимым для Линны противоречием между «человеком» и «идеологией». Наблюдая проснувшуюся в финских солдатах жалость к голодным детям, Вера начинает видеть в них не врагов, но людей. Солдаты, эти циники и зубоскалы, невольно робеют перед девушкой, за ее физической красотой они смутно угадывают красоту духовную, внутреннюю гордость и независимость. Она смотрит на них с чувством превосходства, но это не оскорбляет солдат — напротив, если бы она раболепствовала перед ними, они перестали бы уважать в ней человека. И в то же время Вера чужда им как носительница иного, непонятного им мировоззрения, они и ее считают «жертвой пропаганды», на этот раз коммунистической. Как люди они могут вместе с нею заботиться о детях, слушать русские песни, но как только вмешивается «пропаганда», она тотчас разрушает эти простые человеческие отношения. В споре о том, кто виноват в развязывании войны, каждая сторона остается при своем мнении. Рокка сразу же вспоминает о своем хуторе, и бесплодный спор завершается очередным взрывом солдатского зубоскальства по поводу возможного сватовства Хиетанена и «соединения единоплеменных братьев».
Когда герои романа, при всей их «беспрограммности», смеются над теми милитаристскими лозунгами, которые десятилетиями вдалбливаются в сознание масс, этот смех имеет вполне определенный антишовинистический, антимилитаристский характер. Однако при отрицании «всяких идей», как мы уже говорили, тщетно ждать от героев романа серьезной попытки осмыслить те события, участниками которых они были. Даже прапорщик Вилхо Коскела — один из центральных персонажей романа, наиболее близкий автору, наследник революционных традиций 1918 года (двое его дядей-красногвардейцев были расстреляны белыми, а отец сидел в концлагере), — не идет дальше стихийного «бунта», в пьяном виде избивая офицера, напевающего немецко-фашистский марш. Война для героев Линны, да и для самого автора, — следствие «всеобщего безумия людей». И это не просто стилистический оборот, а определенный взгляд на войну, запечатлевшийся во всей художественной структуре романа. Не случайно описание конца военных действий завершается символической картиной усмирения обезумевшего солдата; то есть конец безумию — конец войне. Но если война есть «всеобщее безумие», то и винить в ней можно либо всех, либо никого в отдельности.
В связи с этим роман допускал при чтении до некоторой степени разные смысловые акценты и критические толкования, что отразилось на его восприятии как в Финляндии, так и в тех странах, где он был переведен. Все же со временем за романом Линны утвердилась репутация наиболее выдающегося антивоенного произведения в современной финской прозе. При всей ограниченности в понимании социально-политического смысла войны несомненна огромная художественная сила протеста писателя-гуманиста против жестокости войны, против той уродливой деформации, которой она подвергает души людей, вытравляя из них человечность, превращая простых добродушных парней в хладнокровных убийц.