Неизвестный СССР. Противостояние народа и власти 1953-1985 гг.

Козлов Владимир Александрович

Еще большее интеллектуальное влияние имела полуорганизованная и организованная националистическая оппозиция. Она могла, в отличие от московских интеллектуалов, апеллировать ко всему народу, выходить за рамки морально-интеллектуальной критики, непосредственно влиять на политическую жизнь. В. Семичастный не случайно начал свою докладную записку в ЦК КПСС с сообщения об аресте 20 украинских националистов, взгляды и документы которых «в различной степени были известны весьма широкому кругу интеллигенции (свыше 1000 человек)». [969] Цифра относится только к поименно известным следствию людям, на самом деле круг осведомленных был, несомненно, значительно шире.

969

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 462. Л. 251.

В контексте конфронтации партии и государства с интеллектуалами следует рассматривать так называемый консервативный поворот группы Брежнева в идеологии. Политическая суть частичной реабилитации Сталина во второй половине 1960-х гг. была несколько

иной, чем это обычно трактует историография. Напомню, что правление Хрущева как бы обрамлено просталинскими массовыми выступлениями, причем последнее из них (в Сумгаите в 1963 г.) было сугубо простонародным. К этому следует добавить весьма частые случаи народной критики Хрущева именно со сталинистских позиций. Надо полагать, что сменивший Хрущева Брежнев адекватно отреагировал на эти и им подобные «сигналы». Свертывание критики Сталина было связано не только с попытками идеологического укрепления режима и его демонстративным «антихрущевизмом», но и представляло собой уступку «народному сталинизму», главным в котором была не политическая верность «сталинским заветам», а поиск идеологической оболочки для выражения своего недовольства. Частичная реабилитация Сталина, разочаровавшая интеллигенцию и ставшая одной из причин расцвета диссидентского движения в конце 1960-х — начале 1970-х гг., в то же время позволила «вывести из игры» гораздо более многочисленную группу недовольного режимом «простого народа». Призывая к «объективной и взвешенной» оценке Сталина, партийные верхи как бы выбрали из двух зол меньшее. Они разозлили интеллигенцию, но зато умиротворили потенциальную «простонародную оппозицию», подкрепив свою политику кое-чем более существенным — материальными подачками народу в конце 1960-х — 1970-х гг.

Интеллектуальная элита не приняла «просталинской» корректировки идеологии, которую она справедливо связала с новыми ограничениями и без того куцей свободы творчества. Выдвинувшаяся из этой среды группа инакомыслящих бросила властям вызов. Она отказалась от методов подпольной борьбы, столь характерных для предыдущего периода, почти избавилась от комплекса вины перед государственной властью, нередко мучившего ее предшественников и (неслыханное дотоле дело!), заявила свои претензии на легальность и попыталась выйти на улицу. Властям пришлось в спешном порядке заканчивать начатое еще при Хрущеве «осовременивание» репрессивной политики. Первая организованная антиправительственная демонстрация протеста, состоявшаяся в декабре 1965 г. на площади Пушкина в Москве, тем не менее застала «начальство» врасплох.

Суть новой проблемы председатель КГБ при Совете Министров СССР В. Семичастный сформулировал еще в декабре 1965 г. в докладной записке в ЦК КПСС. Он сообщал об участившихся случаях «антисоветских проявлений», в том числе и в форме открытых «политически вредных» выступлений: «Дело иногда доходит до того, как это было, например, в Москве, когда некоторые лица из числа молодежи прибегают к распространению так называемых гражданских обращений и группами выходят с демагогическими лозунгами на площади. Формально в этих действиях нет состава преступления (курсив мой. — В. К.), но если решительно не пресечь эти выходки, может возникнуть ситуация, когда придется прибегнуть к уголовным преследованиям, что вряд ли оправдано». [970]

970

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 462. Л. 250.

Определяя стратегию борьбы с новыми формами оппозиционных выступлений, власти попытались прежде всего изменить «правила игры». Раз целый ряд действий, явно враждебных режиму, нельзя подвести под статьи об антисоветской агитации и пропаганде, то их следует считать преступлением против порядка управления. 16 сентября 1966 г. указом Президиума Верховного Совета РСФСР в УК РСФСР были внесены статьи 190–1, 190–2 и 190–3. (Аналогичные статьи появились в уголовных кодексах других союзных республик.) Статья 190–1 предусматривала уголовное наказание «за распространение измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй». Практически это означало, что за любое публичное критическое заявление «крамольников» и инакомыслящих можно теперь привлечь к уголовной ответственности. Напишет, например, человек в какой-нибудь самиздатовской статье или листовке, что рабочим в СССР не доплачивают зарплату, попробуй после этого доказать, что это не «порочащее измышление». Единственное ограничение, которое наложила на себя власть, да и то условно, было связано с привлечением к уголовной ответственности именно за распространение «измышлений», а не за простое их высказывание. Другими словами, обычных болтунов режим все-таки оставил в покое..

В принципе, статья 190–1 (как и некоторые другие новшества 1966 г. в уголовных кодексах) противоречила советской конституции. Это дало основание диссидентам протестовать и защищаться, требовать отмены «административного указа». (Статья 190–1 была отменена при Горбачеве указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 11 сентября 1989 г.). Одновременно указ 1966 г. вводил уголовную ответственность за надругательство над государственными гербами и флагами (ст. 190–2 УК РСФСР и аналогичные статьи УК других республик). Ранее, если не обнаруживалось «антисоветского умысла», подобные действия, получавшие все большее распространение, квалифицировались как хулиганство.

В борьбе с организованными демонстрациями протеста под лозунгами защиты советской конституции режим попытался использовать статью 190–3 УК РСФСР («Организация или активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок»), т. е. фактически приравнять реализацию конституционного права на митинги и демонстрации к организации массовых беспорядков. Статья предусматривала уголовное наказание не за групповые действия сами по себе, а

за их возможные последствия: 1) грубое нарушение общественного порядка; 2) явное неповиновение законным требованиям представителей власти; 3) нарушение работы транспорта; 4) нарушение работы государственных, общественных учреждений или предприятий. Однако, это отнюдь не гарантировало «законной» расправы над всеми участниками демонстраций протеста, опиравшихся на конституционное право на проведение митингов и демонстраций. Согласно статье 17 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик организатором признавалось лицо, организовавшее преступление или руководившее его совершением. Из диспозиции этой статьи следовало, что рядовые участники групповых действий все же не подлежат уголовной ответственности и по закону к ним могут применяться лишь меры общественного воздействия.

Можно сказать, что, в конце концов, на изменение политической ситуации власти нашли достаточно нетривиальный ответ, особенно для режима, практиковавшего до сих пор исключительно террор, репрессии и запугивание в ответ на те или иные формы выражения народного недовольства. (Последний раз к этой проверенной тактике власти прибегли в 1957–1958 гг., чем, собственно, и породили многие из своих будущих проблем.) В середине 1960-х гг., особенно после прихода к власти Брежнева, карательные органы окончательно встали на путь систематического «профилактирования» своих потенциальных противников. В 1972 г. применение предупредительных мер получило законодательное подтверждение. 25 декабря 1972 г. Президиумом Верховного Совета СССР был принят указ «О применении органами госбезопасности предостережения в качестве меры профилактического воздействия». Документ не подлежал опубликованию. Он давал органам государственной безопасности, опять-таки в нарушение конституции, право вызывать для проведения «профилактических бесед» советских граждан, совершивших действия, которые могут нанести ущерб безопасности страны, и в необходимых случаях, по согласованию с органами прокуратуры, делать вызываемым гражданам официальные письменные предупреждения с разъяснением правовых последствий неисполнения этих требований. Кроме того, значительные средства были брошены на усиление тайного политического сыска. В 1967 г КГБ резко активизировал свою агентурную работу. В течение года было завербовано 24 952 новых агента, что составляло 15 процентов от всей агентуры и в два раза превышало количество «выявленных» в том же году инакомыслящих. [971] Несложный подсчет показывает, что в целом агентура КГБ в конце 1960-х гг. составляла около 166 тыс. человек, что весьма далеко от традиционных представлений советских людей об окружавших их повсюду тайных агентах КГБ, но достаточно, чтобы контролировать потенциально опасные для режима социальные слои и группы. Сама же легенда о всепроникающем оке КГБ, о тотальном контроле за поведением всех и каждого оказывала сдерживающее влияние на многих недовольных.

971

РГАНИ. Ф. 89. Перечень 51. Док. 3. Л. 7.

Обложенная со всех сторон органами государственной безопасности, затравленная систематическими идеологическими проработками, изолированная от народа интеллигентская оппозиция пыталась вдохнуть новые силы в угасавшее движение, но лидеры были «под колпаком» КГБ, а потенциальных «новобранцев» и сочувствующих немедленно «профилактировали» и «отрезали» от верхушки. Отказавшись от «подпольщины» и сделав ставку на гласность, на легальные или полулегальные формы борьбы, разочаровавшись в малочисленных демонстрациях как «истерической форме» протеста (выражение Краснова в его полемике с Григоренко), [972] диссиденты поставили себя в сложное положение. С одной стороны, им удалось существенно расширить идеологическую ауру критики режима, с другой — не делая из своей деятельности никакой тайны, и не создавая явных угроз, они облегчили работу политического сыска. Будучи интеллектуально влиятельным и исключительным по своему значению культурным феноменом 1970-х гг., многократно превосходя «подпольщиков» конца 1950-х — начала 1960-х гг. по степени воздействия на общество, правозащитное движение не могло в то же время не страдать от организационного вакуума, отсутствия формальных связей и т. п. И если в некоторых странах Восточной Европы идеи инакомыслящих стали идеологией сильных общественных движений, выражавших массовое недовольство (например, в Польше), то в брежневском СССР организованная антиправительственная оппозиция не дотянула до подобной трансформации, а само движение к концу 1970-х гг. практически сошло на нет. С этого времени докладные записки КГБ в ЦК КПСС содержат упоминания только об «остатках» так называемых борцов за права человека. [973]

972

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 462. Л. 58–60.

973

Там же. Л. 60.

Причины спада и кризиса-правозащитного движения следует, однако, искать не только в полицейской мудрости Ю. Андропова, но и в том, что начало и расцвет движения пришлись на период кратковременного «симбиоза» населения и власти. Массовые народные выступления, подобные новочеркасским, способные придать, новый импульс и направленность советскому организованному инакомыслию, сошли на нет именно в период расцвета диссидентского движения, Когда же власти исчерпали кредит доверия, потеряли из-за обострявшихся экономических проблем способность покупать лояльность «молчаливого большинства», безнаказанно накачивать в потребительский сектор экономики необеспеченные товарами деньги, диссиденты уже не имели сил использовать новую ситуацию в свою пользу.