Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны)
Шрифт:
Лев Давидович Троцкий, урожденный Бронштейн, имел много партийных кличек и псевдонимов. Троцким он вошел в историю по воле случая. Убегая в 1902 г. из сибирской ссылки, он вписал в фальшивый паспорт фамилию надзирателя одесской тюрьмы, в которой ему пришлось сидеть в 1898 г. Новая фамилия постепенно пристала к нему навсегда.
Г.А. Зив, соратник Л.Д. Бронштейна по революционной борьбе, вспоминал:
Как только я впервые увидел этот псевдоним, в моей памяти невольно всплыла импозантная фигура Троцкого, старшего надзирателя одесской тюрьмы, величественно опирающегося на свою длинную саблю и из своего центра держащего в руках всю тысячную толпу непривыкших к покорности и повиновению обитателей тюрьмы,
Сильная и властная фигура Троцкого несомненно произвела глубокое впечатление и на Бронштейна.
И чем более я знакомился с деятельностью Бронштейна впоследствии, тем больше росла во мне уверенность, что Бронштейн свою новую фамилию позаимствовал у царька одесской тюрьмы11.
Хотя «Троцкий» для Ильи Марковича — родовое имя, а для Льва Давидовича — псевдоним, типологически они во многом схожи личностями: оба одногодки, родом с Украины, в раннем детстве посещали хедер, затем реальное училище. С юности обоих привлекала журналистика. Лев Давидович с самого начала своей литературно-публицистической деятельности заявил себя незаурядным политическим и литературным критиком: кусачим, проницательным, обладающим четко формулируемой «установкой», ярким и напористым стилем.
Лев Троцкий — публицист «идейный», точнее — ангажированный, а поэтому в своих статьях — будь то политический памфлет или литературная критика, — всегда манифестирует, как ледоход, пробивая в закостенелом, по его убеждению, духовном пространстве свежие идеи. Но, так или иначе, все они сводятся к вычленению подспудных «причин», благодаря которым появляется на свет разбираемое им произведение. И всегда эти причины имеют социальную природу. Из любой литературы Л.Д. Троцкий «по капле выдавливает» буржуя12. В созданной его усилиями «Трисэсэ-рии»13 подобный подход лег в основу пресловутого метода социалистического реализма.
Тогда как Илья Маркович Троцкий — вполне заурядный очеркист, без особых аналитических, метафизических или идейных амбиций. По классификации другого Троцкого, он типичный
мелкобуржуазный интеллигент, <который — М.У.> — увы! — в качестве «инструмента», пользуется беглыми наблюдениями и поверхностными обобщениями — до тех пор, пока большие события не ударят его крепко по темени14.
Илья Троцкий — кочующий по миру журналист, собиратель фактов для корреспонденций типа «обо всем понемножку», «милый друг» различного рода знаменитостей, сочинитель трогательных воспоминаний с ностальгической жилкой — в исторической перспективе фигура не политическая, а культурологическая. Он боготворил литературу — эту «священную корову» русской духовности
и как всякому русскому интеллигенту, ему было свойственно просветительство — желание научить народ азбуке, преподать ему некие элементарные навыки, <в том числе — М.У.> гигиенического свойства15,
— избегая при этом крайностей, свойственных его идеологически ангажированному однофамильцу.
В качестве примера, характеризующего литературную публицистику «двух Троцких», можно сопоставить их статьи о популярном в конце XIX — начале XX в. немецком писателе Германе Зудермане16.
В 1902 г. Лев Троцкий опубликовал в газете «Восточное обозрение» статью «Да здравствует жизнь!» о драме Зудермана «Es lebe das Leben!»17. Это была первая в России серьезная критическая работа о творчестве популярного в конце XIX — начале XX в. немецкого писателя. Автор начинает статью с формулировки своего видения литературного жанра трагедии как отражения «социальных законов».
...в классической трагедии главным действующим лицом — хотя и без лица — был Рок. Он сокрушал, расстраивал, губил, карал, он потрясал сердца, он рождал в зрителях трепет ужаса («беременные женщины выкидывали, дети умирали в содроганиях», говорит наивное предание), — в этом собственно и крылось торжественное величие трагедии. Теперь рока нет. Его роль выполняется (pardon!) мелкой сволочью социальных законов — спроса и предложения, конкуренции, кризисов и пр. и пр., — армия более дисциплинированная, но не менее безжалостная. Темная стихийная сила Судьбы, неожиданными и неотразимыми волнами смывающая, как прибрежный песок, человеческие надежды, ожидания и идеалы, разменялась — обидно сказать! — на цифры, на статистику.
Я полагаю, однако, что дело все-таки не в этом. Где бы ни лежали причины «вырождения» трагедии, во всяком случае несомненно, что превращение Рока в социальный закон не лишило страстей их напряженности, страданий — их пафоса... Законы общественной жизни и партийные принципы, в которые их облекает сознание, это тоже сила, не уступающая в своем величии древнему фатуму.
Общественные принципы в своей безжалостной принудительности способны, не менее Судьбы Эсхила, растереть в прах индивидуальную душу, если она вступит с ними в конфликт. <...>
Речь у нас идет о пятиактной пьесе Зудермана <...> «Да здравствует жизнь!».
Это произведение носит название драмы, но в нем, — если отрешиться от схоластических критериев — можно найти все основные элементы трагедии. Другой вопрос — до какой высоты сумел их поднять Зудерман...
Далее идет краткое изложение сюжета пьесы, который строится на конфликте между отвлеченными моральными принципами аристократа-охранителя, радеющего за святость института брака, и реальной ситуацией, где он оказывается возлюбленным жены собственного друга и единомышленника.
Здесь, на сцене, — мир личных отношений. Тот же барон любит в течение пятнадцати лет жену своего друга Беату, которая и является его истинной подругой жизни, вдохновительницей его лучших идей, «сущностью, окраской и апогеем его бытия», наконец, воспитательницей его сына. Интимные отношения развиваются в борьбе с основами общественно-нравственного миросозерцания, которая углубляет их и под конец сообщает им невыразимый трагизм. Принципы проходят железною стопою по человеческим костям.
В общем и целом — вполне толстовская проблематика из «Анны Карениной» и «Крейцеровой сонаты», где герои являются мучениками своих собственных принципов. Однако Лев Троцкий находит истинных виновников личной трагедии главного героя — барона Рихарда Фелькерлинга в лице ряда второстепенных персонажей и далее делает далеко идущие выводы в духе ницшеанской концепции гибели принципов аристократического благородства под натиском «ресентимента». В качестве носителей столь низменной духовности в пьесе, по мнению Л. Троцкого, выступают представители «рыцарско-германско-европейско-капиталистического миросозерцания». <Они — М.У.>, а не идеалисты реакции Фелькерлинги, составляют материальную силу партии угнетения. Все живое гибнет в ее атмосфере.
Да и не может быть иначе в той немецкой среде, где реальные основы всех понятий и суждений давно размыты. Где весь идеализм, одухотворявший некогда жизнь, выдохся без остатка и заменился несколькими окостеневшими формулами «господской морали», патетически провозглашаемыми в парадных случаях, но нарушаемыми на каждом шагу практического обихода. Где собственная сословная «честь», утратившая старый романтический ореол, представляется лишь прозаическим «исполнительным листом», выданным из государственной германской канцелярии на право взыскания с плебейских масс.