Неизвестный Юлиан Семёнов. Разоблачение
Шрифт:
ФИГАРО. Так где же ружья, спрашиваю я вас?!
БОМАРШЕ. Они лежат в Голландии и дожидаются ноты Дюмурье.
ФИГАРО. Министр Дюмурье?
МЕНЕСТРЕЛЬ № 3 (играя Дюмурье). Я был готов написать ноту, но меня перевели военным министром, вместо уволенного в отставку де Грава!
ФИГАРО. Но вы, как новый военный министр, могли же подействовать на старого иностранного министра?
МЕНЕСТРЕЛЬ № 3 (играя Дюмурье). Увы, сударь.
ФИГАРО. Бомарше, где ружья?
БОМАРШЕ. Для справки: министр
ФИГАРО. Но после Дюмурье пришли другие. Почему, Бомарше, вы не добились у них помощи?
БОМАРШЕ. Я добивался помощи у нового министра Лебрена. Он помог мне, о, как он помог мне! Он обласкал меня, выдал паспорт и письмо нашему послу в Голландии, в котором было сказано, что меня необходимо арестовать в Роттердаме как врага нации и отправить в Париж закованным в кандалы.
ФИГАРО. Зачем это нужно было Лебрену? Зачем — игра со своими?
БОМАРШЕ. Во-первых, со своими всегда легче играть. Свой — он и есть свой, из него очень просто сделать врага. Куда труднее врага превратить в друга — для этого нужен талант и работа. Во-вторых, Лебрен был жирондистом-изменником. А, в-третьих, он хотел нагреть руки на моем патриотизме: он думал уничтожить меня, скрыть от нации, что я достал ружья, получить их в свою собственность, как имущество, конфискованное у врага, и перепродать потом республике — втридорога!
ФИГАРО. Почем?
БОМАРШЕ. Идиот!
ФИГАРО. Не такой уж идиот, если честно спрашиваю «сколько стоит». Идиот в наш век тот, кто смущается называть явление своим именем, боясь оказаться обвиненным в приверженности к теории материальной заинтересованности. Великий кормчий не зря учит, «тот кто интересуется ценой, тот подлый враг и бумажный тигр!»
МЕНЕСТРЕЛЬ № 2. Кого ты имеешь в виду?
ФИГАРО. Я имею в виду изменника! Ладно. Хватит отвлекаться! Бомарше, ответь трибуналу правду: почему ты молчал обо всем этом?
БОМАРШЕ. Потому что я слишком люблю Францию. Если я стану оправдываться во весь голос, я не смогу не обвинять. Когда я решил оправдаться, мои близкие умоляли: «Защищай себя, но не обвиняй никого другого!» «Вы ничего не добьетесь, если не проявите максимум осмотрительности!» «Как?! Я должен молчать, когда свершается зло?! Я должен молчать, когда издеваются над народом Франции?!» Близкие говорили мне: «Если станешь обвинять, тебя лишат состояния, которому завидуют и которое является твоей единственной виной». Сохранить состояние ценой общественного бесчестья? Нет, я стану обвинять! Я скажу о фактах, подтверждая их документами. Конвент, который стоит выше личностей-однодневок, разберется, кто прав и кто виноват. В противном случае, если меня уговорят молчать, я прокляну себя! Что за чудовищная свобода, отвратительнее любого рабства ждала бы нас, друзья, если бы честный человек был вынужден опускать глаза перед могущественными преступниками! Да пусть погибнет все мое добро и я сам, но я не стану ползать на брюхе перед этим наглым деспотизмом! Нация лишь тогда воистину свободна, когда она подчиняется только одному — законам!
Менестрели
БОМАРШЕ. Ну как, Фигаро? ФИГАРО.
По-моему, гильотинируют.
БОМАРШЕ. Ты думаешь?
ФИГАРО. Пора переодеваться. Лучше мне лечь на гильотину, а вам переодеться в костюм слуги, чтобы потом продолжать свое дело: народ не простит, если вы погибнете, Фигаро будет жить до тех пор, пока жив Бомарше. Если погибнет один Жак, прозванный вами Фигаро, то миру от этого ни жарко ни холодно: сколько таких Жаков гибнет ежечасно?!
БОМАРШЕ. Дурашка, в жизни каждого литератора наступает такой миг, когда ему надо погибнуть самому, чтобы навечно остались жить его мысли. Тело — бренно, идея — бессмертна.
ФИГАРО. Вам бы президентом Конвента...
БОМАРШЕ. Происхождением не вышел. При прежнем строе, при Людовике, меня не пускали к политике, оттого что не дворянин; при нынешнем шпыняют за то, что служил прежнему режиму, как дворянин. Дурачки... Я никогда никому не служил. Я пытался отблагодарить мой народ за то, что он дал мне свой язык и свою великую культуру. Я пытался отблагодарить Францию за то, что родился французом.
ФИГАРО. А поговаривают, что ваш дедушка вовсе и не француз...
БОМАРШЕ. Ну, если так, тогда давай поскорее спать — значит, действительно завтра казнят.
Он укладывается спать. Менестрели поют колыбельную песню. Фигаро видит, что Бомарше неудобно спать на досках. Он подходит к двери, вызывает тюремщика.
ФИГАРО. Эй, приятель! Дай, пожалуйста, подушку: Бомарше неудобно спать.
ТЮРЕМЩИК. Враг республики должен спать на досках.
ФИГАРО. Это же Бомарше!
ТЮРЕМЩИК. А по мне хоть Бон-бонмарше!
ФИГАРО. Ты «Севильский цирюльник» смотрел?
ТЮРЕМЩИК. Кто же не смотрел «Цирюльника» во Франции?! Вот тоже скажешь!
ФИГАРО. Так его ж Бомарше написал.
ТЮРЕМЩИК. Кто?
ФИГАРО. Бомарше. Видишь, спит на досках.
ТЮРЕМЩИК. Ты давай не болтай, малый! Бомарше... Отправлю сейчас в подвал, тогда узнаешь у меня Бомарше! А ну разговорчики!
БОМАРШЕ. Фигаро, перед свиньями можно метать бисер, но перед тюремщиками опасно: свинья — не заметит, тюремщик сожрет. Ложись рядом, мне с тобой тепло и весело. И приснится нам с тобой наша молодость! Ложись!
Бомарше, Фигаро, менестрели укладываются спать. Им конечно же снятся сны, которые вправе разыграть менестрели.
Раннее утро. В камеру входят д в е г р у п п ы людей, по три человека в каждой. Бомарше, Фигаро и менестрели стоят возле гильотины.
ГЛАВНЫЙ В ПЕРВОЙ ГРУППЕ. Сего 30 августа, четвертого года Свободы и первого года Равенства, мы, члены комитета общественного спасения, свидетельствуем, что чем пристальней мы изучаем дело об аресте гражданина Бомарше, тем яснее видим, что он ни в коей мере не виновен, а посему мы отпускаем его на свободу! Мы рады признать, что донос, сделанный на него министрами, — необоснован. Мы спешим широко обнародовать его оправдание и дать ему удовлетворение, которого он вправе ожидать от представителей народа. Мы полагаем, что он вправе преследовать по суду своих обвинителей!