Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго...
Шрифт:
Я ходил по редакции и гудел, что идеи, которые Юлиан снял с моего неосторожного языка, сами по себе законны и неподспудны, но какого лешего он вложил их в красноречивые уста нашего идеологического оппонента!..
Через пару недель старая добрая сотрудница отдела прозы, отличавшаяся тонким юмором и редактировавшая роман, дала мне очередную порцию текста и произнесла:
— Васятка-то наш, а?
— Какой Васятка, Татьяна Аркадьевна? —
— Васятка Родыгин...
— Что Васятка Родыгин?! — вскинулся я.
— Оказался тайным агентом наших спецслужб. Поздравляю вас!
— Да? Отлегло.
— А Юлиан-то наш, а?
— Что Юлиан, Татьяна Аркадьевна?
— На высоте!
В свой час я рассказал об этом Юлиану, и мы со смехом обсудили этот сюжет...
В восьмидесятые встречи наши были уже редки: оба были заняты каждый своей текучкой. Хотя при случае дружески салютовали друг другу. И я не удивился, когда еще через несколько лет Юлиан сделал так, что журнал «Дружба народов» официально направил меня к нему в Крым для диалога о политическом романе.
Это оказался последний с ним диалог. Пусть он завершит мои воспоминания, благо, читатель, знающий теперь предысторию, легко уловит подтексты.
Не является ли политический роман ключевым жанром современной прозы?
— От чего я оторвал тебя?
— От пишущей машинки. Только что вернулся из поездки в Западную Европу. По-прежнему занимаюсь проблемой пропавшей Янтарной комнаты и сотен тысяч экспонатов из наших ограбленных гитлеровцами музеев.
— Это будет политический роман?
— Как пирог ни называй, только в печку ставь.
— Я хочу поставить пирог по имени. Меня интересует твое отношение к политическому роману как к жанру современной литературы.
— Политический роман — дитя эпохи научно-технической революции. Радио, ТВ в каждом доме... На полках — политические биографии. До дыр зачитываются книги, написанные Трухановским и Молчановым. «Августовские пушки» Барбары Такман, книга адмирала Кузнецова «Накануне». Все это — бестселлеры нашего времени, как и ожидаемая всеми «Международная панорама», как еженедельник «За рубежом»...
Сегодня перелет за двенадцать часов из Шереметьева в Манагуа — реальность. Меня волнуют не жанры, а скорости. Вековые страсти человека в пересчете на новые скорости. Я боюсь литературоведения с его окостеневающими на глазах формулами.
— Но все-таки. Считаешь ли ты жанр политического романа (то есть жанр, в котором традиционная романтическая «интрига» — история индивида, история души, история выделенной из общего
— Я в этом уверен, потому что исхожу из того, как лучше воплотить структуру современной реальности, а не из того, в каком жанре это сделать. Главное, завоевать читателя. Как в каждом случае удобнее, эффективнее, так и делаешь, а какой при этом получается жанр, пусть решат критики. Интрига интригой, а политическая реальность нашего времени обязательна.
— Но предшественников своих литературных ты можешь назвать? Ориентиры у тебя есть?
— Разумеется. Джон Рид. «Десять дней, которые потрясли мир». Что поражает у Рида: описывая революционную борьбу, он ставит друг перед другом достойных противников. При всей своей тенден- циозности (без которой не может быть политического писателя), Джон Рид сохраняет объективность, и поэтому ему веришь.
Михаил Коль- цов тоже отлично знает, на чьей он стороне. Но он не знает, не хочет знать готовых ответов на сложнейшие вопросы революционной реальности.
Он анализирует, он доискивается причин, он — как медик — выслушивает действительность и ставит ей диагноз: точность его диагнозов я мог в какой-то степени проверить сам, когда в 60-е годы был в Испании и интересовался ее проблемами.
Тогда я оценил Кольцова как политического писателя: он великолепно почувствовал структуру политического сознания своего времени, он дал художе- ственное исследование политической реальности. И дело не в том, роман ли это, или поэма, или очерк, — дело в чувстве реальности, которая в наш век насквозь политизирована.
— Стало быть, предшественников современного политического романа вовсе не обязательно искать среди романистов...
— Именно! Я их и нахожу среди поэтов и драматургов. Величайшим политическим писателем был Шекспир: «Король Лир», «Гамлет» — трагедии огромного политического темперамента, пронизанные интересом к человеку, осуществляющему себя именно как «существо политическое».
Пушкин был величайшим политическим поэтом...
— А «История Пугачева»? А «Капитанская дочка»? Что тебе все-таки ближе?
— И «История…» и «Капитанская дочка»: и там и там он политический художник, хотя в «Истории...» точнейшим образом придерживается исторических фактов, а в «Капитанской дочке» соединяет вымышленных героев с историческими фигурами Пугачева и Екатерины. Дело же не в эффекте такого «жанрового соединения», а в том, что у Пушкина между сторонами политического конфликта идет серьезная борьба, и каждый чувствует себя правым, так что Петруше Гриневу действительно приходиться решать, с кем он, а не присоединяться к готовой правоте одной из сторон.