Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу
Шрифт:
Маленькой точкой несется в горы всадник. Вот он все ближе, ближе, вот он спешился, вот он пробирается через кричащую, поющую, торгующую толпу. Это мальчик, лицо его заплакано – в копоти и кровоподтеках. Он продирается сквозь толпу, все время повторяя: «Мунго, Мунго, Мунго!» Он долго добирался к Мунго, который стоял в толпе, дернул его за рукав.
– Мунго, гамины увели Дариму!
– Куда они поехали?
– К Синей реке. Верст шестьдесят уже отъехали… на одном коне не догонишь.
Мунго стряхивает пальцы мальчика со своей руки, пробирается сквозь толпу и просит
– Дай коня, Дембрель.
– Меня ждет больной сын, Мунго. Я еду к нему.
Мунго обращается ко второму:
– Продай коня, друг.
– На чем я вернусь сам?
Человек, который стоял чуть поодаль, слышал и то, что мальчик сообщил Мунго, и то, как Мунго просил себе коня.
Он обернулся к двум своим спутникам и закончил тихо:
– Всем нашим передашь – место встречи – Кяхта. Оттуда будем начинать.
Трое его спутников дали коням шенкеля и умчались в разные стороны. Человек долго наблюдал за тем, как Мунго продолжал просить то одного, то другого:
– Одолжи коня! Продай коня! Одолжи коня!
Всадник чуть приподнялся в стременах и негромко сказал:
– Поди сюда, друг.
Мунго подошел к всаднику.
– Что у тебя случилось?
– Невесту гамины угнали. А здесь все… Как бороться, так Мунго, Мунго!
– Возьми коня.
– Сколько хочешь?
– После сочтемся.
– Кто ты?
– Меня зовут Сухэ Батор.
– Куда мне вернуть коня?
– Держи его при себе, придет время – вернешь.
СТЕПЬ РАЗРЕЗАНА ПОПОЛАМ МЕДЛЕННОЙ СИНЕЙ РЕКОЙ. Пять гаминов-кавалеристов гнали стадо баранов и кобылиц. Наперерез им с горы несся Мунго – голова на гриве, ноги впились в бока коня. Он приблизился к гаминам и крикнул:
– Где девушка?
Гамины засмеялись, о чем-то поговорили между собой, снова посмеялись.
– Где Дарима? – спросил Мунго.
Гамины продолжали смеяться, что-то быстро говорили по-своему.
– Верните людям их скот, – тише, сдержаннее сказал Мунго.
Тогда один из гаминов приблизился к Мунго и хлестнул его поперек лица тонкой витой нагайкой. Взбухла синяя полоса от лба к подбородку.
После длинной паузы в одно мгновение прозвучали пять выстрелов – в обеих руках Мунго по маузеру, стволы дымятся. Тихо. Только четверо гаминов медленно сползали с седел, а пятый, видимо раненный, крича что-то длинное, заячье, уносился прочь. Мунго пустился вслед за ним. Он гнал его по степи словно волка, а потом, выбрав какое-то, инстинктом учуянное мгновение, остановил коня, вскинул руку, выстрелил – и пятый повалился с седла.
Мунго объехал отару баранов, крикнул что-то гортанное коням и погнал их в обратную сторону.
Поздний вечер. Мунго подогнал отару и табун кобылиц к поляне, на которой так и стояли старики, женщины, мужчины и дети – на коленях, со связанными за спиной руками. Мунго медленно ездил на своем скакуне между связанными людьми и кричал:
– Жалкие трусы! Сами не могли за себя заступиться?! Тех было пятеро, а вас сколько?! Отдали Дариму?! Ну?! Мужчины! Вы рождены в юртах, умереть должны в поле. Что молчите?! Ах?! Мунго
Молчат люди. Белый от гнева Мунго еле сдерживает коня.
– Ну?
– У тебя нет детей, Мунго, – говорит один из мужчин.
– Ваши дети будут такими же рабами, как и вы! Освобождайте сами себя!
И повернув коня, Мунго понесся в горы, к юрте, где жила Дарима с матерью.
Возле юрты он спешился, отбросил полог. Увидел у себя под ногами маленькую сережку, гранатовую, – словно капелька крови. Оглядел сережку, почистил ее от пыли, продел в мочку левого уха, шагнул в юрту, позвал тихо:
– Мама.
Никто не ответил ему.
– Не отчаивайтесь, мама, я найду нашу Дариму.
Никто не ответил ему. Мунго запалил фитиль, осветил юрту и попятился: возле очага лежала убитая старуха и, оскалившись, глядела широко открытыми глазами на иконописного Будду.
Мунго вышел из юрты, долго стоял возле коня и незряче смотрел вниз, на поляну, где стояли люди на коленях со связанными руками, потом он вспрыгнул в седло, на всем скаку спустился вниз, не слезая с коня, острыми и точными ударами сабли перерезал веревки мужчинам и умчался в горы, в тугую багрово-синюю сумеречную темноту.
ПОЕЗД ОСТАНОВИЛСЯ НА ХАРБИНСКОМ ВОКЗАЛЕ.
Ах, Харбин, Харбин двадцать первого года! Кого здесь не было – русские академики, эмигрировавшие из Петербурга, ютились в одних подвалах с артистами Москвы и Киева; молодые физики снимали мансарды вместе с большими художниками, жили впроголодь, питались подаяниями спекулянтов, которые и тут, в далеком Китае, быстро акклиматизировались, сняли себе особняки, купили тупорылые американские машины и разъезжали от китайского банка к американскому, от французского консульства к эмигрантскому русскому посольству – и всюду лихо и быстро делали свои дела. А дела у них одни: перевести в зеленое долларовое золото российскую николаевскую, керенскую и колчаковскую дребедень.
Здесь же, в Харбине, можно было встретить на улицах тысячи штатских, но с такой военной выправкой, что было ясно – эти люди только ждут сигнала, когда же взяться за оружие.
И казалось, что здесь, в этом китайском городе, громадном, разросшемся за последние десять лет, европейцев больше, чем местных. И это не было обманчивым первым впечатлением. Когда приходил поезд и из вагонов выходили люди, казалось, сюда, в Азию, приехала Европа.
И на этот раз из вагона вышел высокий человек, сел в коляску рикши и сказал:
– В русское консульство.
Рикша провез человека по вечерней, плохо освещенной белоэмигрантской столице к зданию под Андреевским стягом, с двуглавым орлом над входом.
Человек расплатился с рикшей, вошел в здание консульства. Казак, сидевший у входа, спросил:
– Вам кого?
– Генерала Бакича.
– Как доложить?
– Доложите: из Парижа Сомов.
Казак ушел. Человек сел на диван, подвинул к себе пепельницу, закурил, огляделся. Он услышал где-то в пустом здании консульства гулкие шаги. Казак подбежал к нему и сказал: