Некоторые не уснут
Шрифт:
Когда я иду через вестибюль к двери для портье, сжимая в своих кукольных ручонках маску из мешковины, за стойкой звонит телефон. Я знаю, что это рвет и мечет Уксусный Ирландец. Все жильцы еще спят. Те, кто еще может ходить, не спускаются раньше полудня.
С улыбкой размышляя о своей маленькой мести Уксусному Ирландцу, я натягиваю на лицо коричневую маску. Затем открываю тамбур-шлюз, через аварийный люк выныриваю на металлическую внешнюю лестницу и резво сбегаю по ступенькам. Мои маленькие блестящие ботиночки сразу поглощает туман. Даже в маске, натянутой на мою пухлую осьминожью голову, я чувствую ржаво-сернистый смрад отравленного химикатами воздуха.
Спустившись по лестнице, выхожу во двор. Он расположен в самой середине четырех квартирных блоков. На него выходят все кухонные окна. Готов поспорить, что жильцы истекают слюнями, когда видят у служебной двери белый фургон. То, что не съедают Главные Жильцы, мы, портье, разносим в белых пластиковых пакетах по их квартирам.
При виде белого грузовика у меня переворачивается желудок. У водительской двери болтают двое поставщиков, ожидая, когда я впущу их в хозяйственную зону. На обоих резиновые маски в форме свиных голов. По идее, свинки должны улыбаться, но если увидишь такие морды во сне, то проснешься с криком.
Еще на поставщиках резиновые сапоги по колено и полосатые штаны, заправленные за голенища. Поверх штанов и белых рабочих халатов оба нацепили длинные черные фартуки, тоже из резины. На руках у них рукавицы из проволочной сетки.
– Господи. Ты только глянь на башку этого урода, - говорит тот, что постарше. Его сын хихикает под своей свиной маской.
Мои крошечные ручонки сжимаются в мраморные молоточки.
– Все нормально?
– бросает мне отец. Я знаю, что под маской он смеется над моей большой белой головой и тощим телом. Отец протягивает мне планшет с металлическим зажимом, удерживающим пластмассовую ручку и розовую накладную на груз. Своими кукольными пальчиками беру ручку и вывожу печатными буквами свое имя, затем дату: 10/04/2152. Поставщики молча смотрят на мои руки. Весь мир затихает, когда эти руки берутся за работу, потому что никто не верит, что они на что-то способны.
В товарном чеке фирмы "Гроте и сыновья. Доставка деликатесов", который я подписал, значится: "2 головы скота. Пониженной жирности, первой свежести. 120 кг".
Поставщики лезут в кабину за багажом.
– Пойдем, подготовим место. Поможешь нам, - говорит отец. Вблизи, его одежда пахнет застарелой кровью.
Из-за сидений в грязной кабине, пахнущей металлом и хлоркой, они извлекают и подают мне два больших серых мешка. Тяжелые, с темными пятнами в нижней части, в верхней - маленькие медные проушины, через которые продевают цепи. От прикосновения к мешкам у меня начинают дрожать ноги. Беру оба под мышку. В другую руку мне суют металлическую коробку. Под замком виднеются маленькие красные циферки. Коробка холодная на ощупь и раскрашена в черные и желтые полоски.
– Поосторожней с ней, - говорит толстый папаша, передавая ее мне.
– Это для сердец и печени. Видишь ли, мы ими торгуем. Они стоят дороже, чем ты.
Сын перекидывает через руку моток тяжелых цепей и берет черный полотняный мешок. При ходьбе из мешка доносится глухой стук - это бьются друг о друга деревянные дубинки. Отец несет в одной руке два стальных кейса, в другой - два пластмассовых ведра, вымазанных внутри красноватой грязью.
– Место то же, что и раньше?
– спрашивает он.
– Следуйте за мной, - отвечаю я и направляюсь к служебной двери цокольного этажа. Войдя в здание, мы проходим между железных складских клетей, и за нами наблюдает деревянная лошадка с большими голубыми глазами и девичьими ресницами. Минуем белую дверь с табличкой "ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН", и цементный пол под ногами сменяется плиточным. Я веду поставщиков по выложенному белой плиткой коридору к душевой, где они и будут работать. Там всегда пахнет хлоркой, которой пользуются уборщицы-шептуньи. Они спят в кладовой среди бутылей, швабр и тряпок, а пользоваться комнатой для персонала им запрещено. Когда ночной вахтер, Белый Примат застает их там лыбящимися на телевизор, то поднимает рев.
Я отвожу поставщиков в большую душевую, до самого потолка выложенную плиткой и разделенную надвое металлической перекладиной с занавеской. С одной стороны располагаются раковина и унитаз, с другой пол уходит вниз к сливной решетке, над которой висит большая круглая душевая лейка. Здесь же находится привинченная болтами к стене деревянная скамья. Отец бросает на нее кейсы и свою маску. Голова у него круглая и розовая, как ароматизированные дрожжи, которые жильцы едят из квадратных порционных жестянок.
Сын кладет цепи на скамью и тоже стягивает маску. У него хоречье лицо и усеянный прыщами вперемешку с неряшливыми волосками подбородок. Его крошечные черные глазки бегают туда-сюда, а тонкие губы растягиваются в стороны, обнажая широкие десны и два острых зуба, будто он вот-вот засмеется.
– Чудненько, - произносит отец, окидывая взглядом душевую. Я вдруг замечаю, что у него нет шеи.
– Отлично, - добавляет сын-хорек, скалясь и сопя.
– А ночной-то спит, что ли?
– спрашивает отец. Его жирное тело исходит потом под халатом и фартуком. Пот пахнет говяжьим порошком. Как и у сына, у него только два зуба - маленьких, желтых и острых. Когда он щурится, его крошечные красные глазки так и проваливаются в физиономию.
Я киваю.
– Это ненадолго, - заверяет Хорек и, хихикая, начинает расхаживать взад-вперед.
Я направляюсь к двери.
– Погоди-ка, погоди-ка, - окликает меня отец. Ты еще откроешь для нас ту чертову дверь, когда мы будем заносить мясо.
– Ага, - соглашается Хорек, продевая цепи через проушины в мешках.
Отец открывает кейсы на скамье. Нержавеющая сталь поблескивает под желтыми светильниками. Инструменты аккуратно разложены по маленьким отделениям. В мире грязных грузовиков, старых мешков, ржавых цепей и кривых зубов кажется удивительным, какими нежными становятся толстые пальцы поставщика, когда касаются стальных лезвий.
Сын-хорек с восторгом наблюдает, как отец извлекает из металлического кейса два самых больших ножа. Затем развязывает тесемку на последнем мешке, где гремели деревяшки, и достает две увесистых дубинки. Берет их в руки и распрямляется, уставившись на меня. Его радует ужас на моем маленьком личике. С нижнего конца дубинки испачканы чем-то темным, в некоторых местах дерево откололось.