Некоторые рубашки не просвечивают
Шрифт:
Я достал свой бумажник, открыл отделение, в котором лежали деньги на расходы, и отсчитал три двадцатидолларовые бумажки.
– Как я могу встретиться с художником? – как бы между прочим поинтересовался я.
– Я постараюсь устроить встречу, – пообещал торговец.
– Когда?
– Ну, я должен связаться с ним и…
– У него есть телефон?
– Да.
– Тогда почему бы вам не позвонить ему сейчас? – предложил я. – Скажите, что один покупатель хочет поговорить о его картине. Мне бы хотелось получить разрешение художника
– Но ведь картина теперь ваша, мистер э-э-э…
– Биллингс, – подсказал я. – Дональд Биллингс.
– Картина теперь ваша, и вы можете делать с ней все, что заблагорассудится.
– Только не с произведением искусства, – нашелся я. – Человек может купить право обладать картиной, любоваться ею, повесить в своем доме, но это не дает ему права уродовать или уничтожать ее. Мне нужно получить разрешение художника.
Торговец сказал:
– Уверен, когда я сообщу мистеру Даттону, что вы заплатили пятьдесят семь долларов за картину «Восход над Сахарой», он не будет возражать, даже если вы ее пропустите через мясорубку. – Внезапно поняв, что зашел слишком далеко, поправился: – Ха-ха! Это, конечно, шутка. Я сейчас же позвоню мистеру Даттону.
Торговец не позволил мне присутствовать при разговоре. Он скрылся в кабинете, но вышел оттуда через три минуты с сияющим лицом.
– Мистер Горас Даттон, – сказал он, – живет в «Вистерия Апартментс», в квартире 316. Он очень заинтересовался, когда я сообщил ему о вашей реакции на картину. Ему очень хочется поговорить с вами. Он сообщил, что ближайшие полтора часа будет дома.
– Прекрасно, – важно, с растяжкой вымолвил я. – А теперь прошу вас завернуть картину, дать мне расписку, и я пойду.
– Мы можем доставить вам картину домой.
– Нет, благодарю вас. Мне хочется, чтобы художник взглянул на нее прямо сейчас. Тем более что мне может понадобиться срочно уехать из города.
Получив в конце концов картину и расписку, я покинул магазин и на такси добрался обратно до «Вистерия Апартментс». Я надеялся, что мне повезет и я не столкнусь в лифте или коридоре с Лоис Марлоу. Приходилось рисковать.
Я поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка квартиры 316. Дверь распахнулась. Стоявший на пороге мужчина посмотрел на сверток у меня под мышкой.
– Вы Биллингс? – спросил он.
Я с достоинством кивнул головой.
– А вы Даттон?
– Рад познакомиться с вами. – Он с чувством потряс мою руку. – Это такая редкость – встретить человека, понимающего искусство и имеющего оригинальные идеи. Входите, входите! Как замечательно, что вы решили зайти ко мне! Мистер Биллингс, моя жена Кэролайн. Мистер Биллингс купил мою картину, дорогая. Садитесь, мистер Биллингс. Давайте вашу шляпу, положите картину сюда. Что будете пить: джин и «севен-ап» или джин с тоником?
– Джин с тоником.
Горас Даттон наполнил три бокала.
Это был жилистый, подвижный человек с горящими глазами. Говорил он быстро, словно боялся не успеть сказать что-то очень важное, и при этом активно жестикулировал. Он был похож на нервного терьера, охотящегося на полевых мышей. Сначала он рыл одну нору, потом бросался в сторону и рыл другую.
Кэролайн была не такая. Она могла сидеть и долго караулить жертву у одной норы, потом одним прыжком получала то, что хотела. На вид ей было около тридцати лет. Облегающий свитер подчеркивал достоинства ее фигуры. Кто-то, возможно, считал ее красавицей, но, на мой взгляд, общее благоприятное впечатление портило угрюмое выражение лица.
Даттон передал нам с ней бокалы, и мы чокнулись. Он сказал:
– Насколько я понял, вы хотите сменить раму на картине?
Я поставил свой бокал, встал и принес картину. Почти благоговейно развернув, водрузил ее на стол и взглянул на полотно. Потом сложил два пальца в кольцо и с самым серьезным видом принялся рассматривать через него картину.
Через несколько секунд Даттон сделал то же самое.
– Лейтмотивом картины является круг, – начал я. – Солнце круглое и оранжевый ореол вокруг него тоже круглый с исходящими из центра лучами.
– Символом солнечных лучей, – вставил Даттон.
– Разумеется, – согласился я. – Поэтому картину следовало бы вставить в круглую раму.
– Боже мой, Биллингс! Вы правы!
– Мне нужно на это ваше разрешение.
– Вы правы! Вы совершенно правы!
– У вашей картины смелая идея, – продолжал я вешать лапшу на уши. – Она оригинальна, в ней есть сила. Словом, она великолепна!
– Спасибо! – сиял художник. – Так приятно слышать мнение человека понимающего. Я стремлюсь интерпретировать природу. Только этим и стоит заниматься.
– Конечно, – сказал я.
– В противном случае, – продолжал он, – лучше выходить с фотоаппаратом и делать цветные снимки. Я ни цента не дам за картину, которая с первого взгляда будет понятна человеку. Все стоящее в жизни – это то, чего мы не можем понять. То, что нужно интерпретировать. Художник – это прежде всего интерпретатор, истолкователь.
– Насколько ему дается выразить себя в картине, – вставил я, – настолько он создает нечто новое, оригинальное. Возможно, вы не осознаете этого, Даттон, но вы родоначальник новой школы.
– Я?!
– Да, вы.
– Мне хотелось бы показать вам вещь, над которой я сейчас работаю, – заторопился он.
– Буду счастлив.
Я допил свой джин с тоником. Художник открыл шкаф, выволок оттуда мольберт с картиной и снял с нее тряпку.
Это был кусок холста с разбросанными по нему разноцветными кругами и пересекавшими их красными и оранжевыми зигзагами. Я внимательно рассматривал картину. Она очень походила на связку воздушных шаров, поднятых в воздух шквальным ветром, причем молниям каким-то чудом удавалось миновать шары. Я попытался придумать ей название.