Нелегал из Кенигсберга
Шрифт:
Кордон Романа Лихоконя стоял в полуверсте от главной дороги на Минск. Именно этот отрезок пути от Бреста до Баранович в первый же день войны стал «дорогой смерти». По обе обочины неширокого шоссе валялись разбитые и сожженные самолетами грузовики и телеги, перевернутые мотоциклы и обозные фуры… Все они были сброшены туда либо взрывами бомб, либо скинуты беженцами и солдатами, чтобы не мешали уходить от наседающего врага. Дед Роман стоял в ельнике-подросте, смотрел на скорбную вереницу движущихся под палящим солнцем людей, крестился сам и осенял крестным знамением идущих и едущих. Там в ельнике он и стал свидетелем кровавой бойни, которую учинили три «юнкерса» и три «мессера». Сначала посыпались бомбы — точнехонько по дорожному полотну, по кузовами и кабинам машин, по толпам бредущих людей. Бомбы падали без свиста — с небольшой высоты: взрыв, взрыв, взрыв!.. Летели по сторонам доски кузовов и колеса, куски асфальта и разорванных в клочья лошадей, ветви придорожных кленов и чемоданы, тела убитых и оглушенных, тела красноармейцев и бабок-беженок, тела женщин и детей, всех, кто не успел увернуться в эту черную минуту от стремительных птиц, не успел броситься в кювет или просто прижаться к земле. Едва взмыли и скрылись в небесах бомбардировщики, едва оставшиеся в живых успели броситься в кусты и поле, как принеслось звено истребителей и прошлось в шесть огненных струй по бегущим людям. Рев разъяренных моторов глушил крики и вопли. Лихоконь тоже упал на землю. Но все же ему видно было, как «мессеры» гонялись за обезумевшими от страха людьми, как валили их на землю точными короткими очередями. «Господи, спаси люди твоя…» — шептал он со слезами на глазах. Такого он не видел ни в японскую, ни в германскую… Потом снова налетели когтистые «юнкерсы», сыпанули серию бомб, едва умчавшись от своих же взрывов, и снова их сменили истребители… Дорога смерти принимала новые жертвы, новые дымящие и горящие моторы. Но самый жуткий акт этой скоротечной трагедии наступил тогда, когда из темно-зеленого военного автобуса, укрывшегося под развесистой кроной придорожного дума, выскочила стайка детей — их увозили из пионерлагеря — и кинулась прочь от дороги. Они бежали все вместе, боясь отстать друг от друга. Им кричали «Ложись! Падайте! На землю!» Но дети стремились как можно быстрее покинуть страшное место. И тут, уже улетавшая тройка «мессеров» снова зашла на боевой курс. Самолеты летели так низко, что были видны головы летчиков под стеклянными фонарями. И летчики тоже хорошо видели, что по полю бегут не солдаты и не беженцы — дети. И рубанули по пестрой стайке из пулеметов. У Лихоконя застыл воздух в груди, и перехватило сердце. Он отказывался видеть, то что видел, но не смог закрыть веки… Это видели все, кто уцелел после налета. И все, кто лежал поближе к пестрой стайке, бросились к детям. А Лихоконь не смог подняться — как лежал, так и зарыдал, уткнувшись в жухлую хвою. Потом он поднялся и побрел — туда, к растерзанной дороге. Навстречу шла бабка в окровавленном платке и вела за руку перепуганного мальца лет пяти. Дед Роман молча взял у нее мальчонку и повел его прочь от дороги.
— Ты кто? — спросил его малыш.
— Я дед Роман.
— Ты мой дедушка?
— Ну, конечно, твой.
— А как ты здесь оказался?
— Я живу вон там, в лесу.
— А мой дедушка в Москве живет.
— А у каждого человека два дедушки.
— Значит, ты уже будешь третьим дедушкой. Потому что второй мой дедушка в Ленинграде живет… А почему ты плачешь?
— Соринка в глаз попала.
— А ты три к носу и все пройдет. Мама мне всегда так говорит.
— Умница! Так и сделаю. А как тебя зовут?
— Ну, какой же ты мой дедушка, если ты не знаешь, как меня зовут?
— Я знал, но забыл. Старенький я, вот и память слабая…
— Ну, вспомни! Я же Леша!
— Ах, да — вспомнил! Ну конечно, Леша, Алексей, значит. Алексий — Божий человек.
— И никакой я не Божий, а мамин с папой. А Бога, вообще-то, нет!
Их догнала бабка в белом платочке, сунула леснику чемоданчик и зашептала на ухо:
— Это иховы вещички. Мамка его там мертвая лежит. Я в кусты оттащила. Надо бы похоронить…
Лихоконь кивнул ей:
— Спасибо, милая душа, все исполню!
Мальчик краем уха услышал слово «мамка».
— А где моя мама?
— Она сейчас занята. А к вечеру, стало быть, может, к ужину к нам придет.
— А она знает, где ты живешь?
— Конечно. Меня тут все знают.
— Ты что — Дед Мороз? — улыбнулся Леша.
— Дед, но не Мороз. Дед Роман. И у меня коза есть.
— Живая?
— Надеюсь, что еще живая.
— А как ее зовут?
— Манька. Ты как себя чувствуешь? Страшно было?
— Не-а… Это же война. Папа говорит, на войне нельзя быть трусом.
— Это точно. А где папа-то?
— Он в Бресте с немцами бьется. Мы к нему в гости приезжали. Нам с мамой домой надо, в Москву! Ты к нам приедешь?
— Знамо дело, приеду!
Они пришли к избушке лесника. Навстречу им вышла молодая женщина.
— Ну, вот, Оленька, внучка привел. Знакомься. А я пойду по делу схожу.
— Есть хочешь, малыш? Давай я тебя покормлю! — присела перед ним Оля.
— Я не малыш! — сердито ответил мальчик. — А Манька где?
— А вон она пасется. Айда к ней!
Тем временем дед Роман взял лопату и отправился хоронить мать Леши. Она лежала там, где показала бабка, под высоким можжевельником. Там он и вырыл неглубокую могилку. Устлал ее пахучими зелеными ветками, бережно опустил тело. Женщина была в дорожном твидовом пиджачке, во внутреннем кармане которого оказался паспорт. Дед Роман прочел: «Рослякова Анастасия Сергеевна. 1919 года рождения. Москва».
Паспорт он переложил в свой карман, прочитал погребальную молитву и забросал тело землей.
— А крест, милая, попозжее поставлю. — Пообещал он покойной и отправился к дороге, где металась одинокая девичья фигурка.
Глава одиннадцатая
Кобринская побудка. Кобрин. 22 июня 1941 г. 2 часа ночи
К полуночи почти весь штаб 4-й армии собрался в двухэтажном особнячке. Генерал Коробов и полковник Сандалов уединились за картой в кабинете, остальные слонялись по комнатам, нервно курили, перекидывались ничего не значащими фразами. Все ждали чего-то необыкновенного — жуткого и грандиозного. Каждый чувствовал, что стоит на пороге, за которым вся нынешняя более-менее налаженная жизнь вдруг резко изменится. А пока — ночное затишье перед бурей.
Оперативный дежурный уже позвонил на электростанцию и узнал: в машинном зале произошел взрыв. Слово «диверсия» понеслось по всем кабинетам и этажам.
Командарм вызвал к себе начальника армейской связи полковника Литвиненко.
— Пусть через каждый час из всех дивизий и погранотряда докладывают обстановку! — распорядился Коробов.
Полковник Литвиненко стоял перед ним навытяжку, демонстрируя значимость момента.
— А пока звоните им сами!
— Есть!
— И в Малориту позвоните!
Литвиненко едва успел принять первые донесения из погранотряда и 42-й дивизии, как связь прекратилась.
— Что у вас со связью?! — скривился Коробов. — Как на охоту ехать, так собак кормить… Что успели сообщить?
— Сообщили то же, что и всегда: немцы за Бугом в полной готовности. Кое-где были слышны танковые моторы.
— Кое-где — это в Караганде? Или в Тересполе?
— Так доложили, товарищ командующий.
— А что со связью?
— Со штабом округа и со всеми войсками проволочная связь резко прекратилась. Подозреваю — диверсия. Исправной осталась одна линия на Пинск. Разослал людей по всем направлениям исправлять повреждения.
— Немедленный доклад о первом же факте восстановления связи! Товарищ Сандалов, где ваш доблестный заместитель Кривошеев? Направьте его в Брест для выяснения обстановки. И отправьте других командиров штаба в Высокое и Малориту… Так, все остальные — спускаемся вниз, в укрытие.
Укрытие находилось в подвале здания. Там уже стояли резервные телефонные аппараты, а на большем столе была разостлана карта, которую освещали, стоявшие по углам четыре керосиновые лампы. Коробов, Сандалов и все, кто стоял рядом, вперили молчаливые взгляды в карту. Гнетущая тишина воцарилась в полутемном подвале. Стояли и ждали неизбежного. Стояли, как на безмолвном молебне. Тайная вечеря штаба 4-й армии во главе с тем, кто уже был обречен на заклание…