Нелюдь
Шрифт:
— Как? — не понял я. Мне и вправду казалось непонятным, что еще можно сделать с мерзавцами. Не относиться же всерьез к словам Геннадия о снятии с них скальпов и выколупывании глаз…
Но Хельга, похоже, была того же мнения, что и Гена.
— Шкуру спустить, — жестко сказала она. — Просто убить этих негодяев мало… Надо что-то пострашнее придумать. За то, что они делают с людьми, просто умереть им будет недостаточно. Пусть помучаются.
Хельга встала с ковра и потушила сигарету.
— Знаешь, милый, — сказала
— Что ты имеешь в виду? — не понял я.
— Я имею в виду, что теперь я должна ехать домой, — ответила Хельга, качая головой. — Что-то я не расположена к любви сегодня ночью. Была расположена, но теперь, после того, как ты рассказал мне об этих ужасах, я просто не могу заставить себя радоваться жизни. Прости меня.
Я понимал ее. После того, как это произошло с Юлей, я тоже долго не мог прийти в себя, а Хельга ведь к тому же была еще и женщиной.
— Мне трудно пережить то, что я услышала, — продолжила она подавленно. — Конечно, когда ты уже взрослый человек, то достаточно гадостей знаешь о роде людском и понимаешь, что есть люди, которые на все способны… Но то, что ты мне рассказал… Это так потрясает, что я, право, теперь даже не знаю, когда смогу прийти в себя.
Я не стал удерживать Хельгу, я прекрасно понимал ее. Она подошла к дверям, и я помог ей надеть плащ.
Мы спустились вниз, и я остановил проезжавшую машину.
— Не провожай меня, — сказала Хельга, прощаясь. — Я отлично доеду сама. Мне вообще теперь хотелось бы побыть одной. Есть такие вещи, которые человек должен пережить в одиночестве.
Она села в машину и уже через окно сказала мне:
— Спасибо за концерт, кстати. Музыка была великолепная.
Поднимаясь по лестнице к себе в квартиру, я думал о Хельге. Несчастная женщина. Я пригласил ее на концерт, думая сделать приятное, а на самом деле подверг ее такому испытанию. Сначала познакомил со своей бывшей невестой, да еще слепой. Сколько она передумала и прочувствовала, прежде чем решилась спросить меня о Юле! Но каково самообладание! Я восхищался Хельгой, ее огромным мужеством и тем, как она сама предложила мне проводить Юлю с Людмилой… Настоящая белая женщина.
А потом я еще и рассказал ей всю историю, то есть как бы переложил со своих плеч груз невыносимого знания…
Ведь когда факты таковы, когда все так страшно, то даже знать об этом, о том, что рядом творится такое — и то тяжелое испытание.
А я еще и не пощадил Хельгу — прямо так брякнул ей о том, что скорее всего эти ужасные монстры работают в той же больнице, что и она. Мне следовало бы быть более сдержанным и не говорить ей хотя бы этого. Довольно уж с Хельги испытаний.
Я казнил себя за эгоизм, за то, что не пожалел нервную систему Хельги, заставил ее как бы принять
— Может быть, я смогу помочь тебе, — сказала она напоследок. Что ж, может быть, теперь она поняла по-настоящему, как тяжело мне. Хотя чем она может мне помочь?
Оказалось, что Хельга говорила не зря. Она и в самом деле приняла близко к сердцу наше дело.
Она позвонила мне прямо с утра, когда я еще только встал и брился перед большим зеркалом. Оно висит у меня в ванной, и в последние несколько лет стало моим главным врагом. Как говорится, враг номер один. К зеркалу в ванной я боюсь подходить.
Есть разные зеркала — одно есть у меня в кабинете, одно — в прихожей. Есть еще зеркала в разных вестибюлях и прочих общественных местах. Их я боюсь не очень. Дело в том, что в кабинете я работаю, в прихожей смотрюсь в зеркало, когда выхожу на улицу. Об общественных местах и говорить нечего — там я всегда более или менее при параде.
А вот зеркало в ванной по утрам — это вечно неподкупное и объективное. Именно оно меня и пугает. Потому что к нему я подхожу по утрам, когда еще не успел привести себя в порядок. Когда я не успел причесаться, не разгладил складки на лице, когда еще не побрит.
Это зеркало в ванной говорит мне правду обо мне. Оно говорит о том, что мне тридцать пять лет и что, несмотря ни на какие разговоры о молодости, тридцать пять — это не двадцать. И даже не двадцать пять…
Потом, когда я сделаю все, что можно, со своей внешностью — причешусь, побреюсь, натрусь туалетной водой, оденусь в свежую сорочку с галстуком — потом уже все будет нормально и вновь можно принимать себя за мальчика. Можно смотреться в разные зеркала без внутреннего содрогания.
А вот в ванной — я стою перед зеркалом и вижу, что мне тридцать пять. Это и состояние кожи, и мешки под глазами, и желтизна белков. Да мало ли что еще… Днем все это незаметно, а утром вылезает со всей очевидной беспощадностью.
Вот тебе и «мальчик резвый, кудрявый, влюбленный»… Совсем другой коленкор. Поэтому, когда я бреюсь по утрам, у меня почти всегда дурное настроение — противно же смотреть на себя в таком виде.
Хельга позвонила именно в такую минуту.
— Ты откуда? — спросил я ее сразу же. Ведь мы расстались всего несколько часов назад.
Хельга рассмеялась:
— Откуда же я могу звонить в одиннадцать часов утра? Из больницы, конечно. Это ты можешь позволить себе спать до полудня.
— Как ты себя чувствуешь? — спросил я ее, помня о том, в каком тяжелом моральном состоянии я проводил ее сегодня ночью.
— Отлично, — ответила Хельга. — Хотя, когда вспоминаю о том, что ты мне рассказал… Бр-р-р… Мороз по коже. Но мне становится легче, когда я начинаю работать. А для тебя у меня к тому же есть хорошая новость. Можно сказать, сюрприз.