Нелюди, противостояние
Шрифт:
Он смотрел на зажигалку уголовника, понимая: этот грубо сотворенный предмет спасал ему жизнь. Блатная фенечка, безделушка и нелепость оставляла в живых человеческое существо.
– Почему, Портной, почему?
Он уснул в шалаше, обгладывая кость животного, разжевывая грубую и вонючую материю, не похожую на человеческую пищу.
Следующий день он шел, борясь с лихорадкой. Сухость сбивал водой из покрытых тонких льдом ям. Отравление. Он боялся упасть. Он слышал шорохи и вой. Списывая все на галлюцинации,
Его рвало. Становилось легче, но ненадолго. Снова рвало. И он снова шел.
«Жить и убивать тварей… жить… и убивать».
Деревья обняли его своими толстыми ветками и уложили спать в ковер из хрустящей, почти черной листвы. Туман, а затем и вечерняя мгла укрыли его своей промозглостью. Но Ильичу было тепло. Он улыбался, погружаясь в заботливое покрывало смерти. Ему виделась колыбель, раскачивающаяся на плетеных ветвях, и слышалось убаюкивающее пение. Он засыпал, умирая, или умирал, засыпая…
*
– Что с вами, оберштурмфюрер? – Майор жандармерии переходил на визг. – У нас здесь фронт, а не театр, не развлечения… Что вы устраиваете? Даже то, что вы являетесь любимчиком группенфюрера, не делает вас недосягаемым; есть приказы, и извольте их исполнять!
Лицо Людвига выражало усталость и недовольство. Он не понимал возмущений жандарма.
– Я их и исполняю. – Он переминался с ноги на ногу, желая сесть.
Наконец-то майор остыл и проявил снисходительность, указав на стул. Сам сел напротив, закуривая.
– Откуда вы родом?
– Берлин.
– Берлин… – мечтательно произнес майор. – Я не был дома с 39- го. – Минутная пауза. Худое лицо жандарма вновь стало суровым, глаза – стеклянными. – У вас есть приказ уничтожать! Что за привычка таскать пленных к себе?! Эта русская…
– Психологический опыт.
– Послушайте, после ваших опытов в батальоне стали обнаруживать спрятанных русских женщин. – Майор, не выдержав, разлил из фляги шнапса и выпил залпом. – Это подрывает моральный дух солдат. Они идут в бой не уничтожать противника, а искать себе очередное развлечение. Жестокость и дисциплина!?
– Это девиз нашего подразделения. – Людвиг был спокоен.
– Хватит мне ваших сказок, хватит! – Майор подпрыгнул, уронив стул. – Еще один пример, негативно влияющий на солдат, и я отправлю вас в штрафной батальон, можете там разлагаться, сколько хотите! И ни одна протекция не поможет вам…
– Я не понимаю вашей истерии, господин майор, мое подразделение делает все для победы, для фюрера. Мы уничтожаем население, я выполняю прямой приказ рейхсфюрера.
– Меньше личных контактов, оберштурмфюрер, меньше патетики и зрелищ! Неужели вам самому не противно? – Майор, подняв стул, сев и налив, выпил еще. – И что с вашим свидетельством по берлинскому делу?
– Я дал показания, и понятия не имею, на какой стадии…
– Майор! – раздался голос из-за брезентовой занавески, словно призыв умирающего. – Майор…
Жандарм круглыми от удивления глазами посмотрел на Людвига, застывшего с рюмкой шнапса возле рта. Осознание того, что они не одни в деревенском доме, пробежало по лицам обоих офицеров.
Послышалась возня и ненормативная лексика из-за брезента, имитирующего дверь. Шаги приближения. Оба офицера медленно поднялись. Рука жандарма потянулась к кобуре. Рука Людвига со шнапсом – к столу.
Из-за занавески вышел человек в черной форме. Словно демон из преисподней. В петлицах и на полевой пилотке в свете проявились символы подразделения – СС. Человек вытирал лицо, сбрызнутое водой.
– Хайль Гитлер! – спокойно произнес штурмбанфюрер Леманн. – Не даете поспать спокойно…
– Хайль… – проговорили нестройно офицеры.
– У вас еще есть дела в батальоне, майор? – устало спросил штурмбанфюрер.
– Так, пара нарушителей…
– Займетесь ими сейчас? – Он бросил перчатки на папку с делом Людвига.
– Так точно! – поднялся майор, с пониманием и неприязнью косясь на Краузе.
– И кто-нибудь здесь сделает кофе… нам с оберштурмфюрером? – Голос Леманна загремел, как гром, приводя в движение весь дом, оказавшийся «обитаемым», и он более тихо бросил: – Не стойте столбом, Людвиг, садитесь.
Пока штабные офицеры суетились вокруг их стола, Леманн листал бумаги, оставленные майором. Людвиг с интересом наблюдал за легендарной личностью. Мощное тело, бычья шея, неприятные глаза. Говорят, он попал в немилость «за несоблюдение субординации» и был отправлен на восточный фронт куратором. Временно. Но Краузе слышал другое.
– Для вас новая вводная, оберштурмфюрер, – глотнул кофе человек, обладающий взглядом, смотрящим «сквозь тебя». – Необходима небольшая коррекция в вашей работе. Как, кстати, ваши люди, справляются?
– Пока все в порядке. – Людвиг делал мелкие глотки противного эрзац-напитка.
– Не все выдерживают в расстрельных командах, – оценив степень непонимания на лице Людвига, пояснил Леманн. – Не слышали о случае с рейхсфюрером в Минске, возле расстрельной ямы?
– Так, в общих чертах.
– Да вы пейте, пейте! – Леманн кивнул на шнапс, видя, как морщится от кофе Людвиг. – Не все выдерживают… – Он усмехнулся «оскалом» маньяка. – Не все…
Штурмбанфюрер встал, открыл дверцу русской печки и бросил туда папку с бумагами на Людвига.
– Разрешено набирать для черной работы из прибалтов, русских и украинцев, пока только из этнических немцев. – Они оба смотрели, как в огне сгорали кляузы на оберштурмфюрера. – Подборкой кадров занимайтесь сами.
– Мне кажется, в этом нет необходимости.