Немец
Шрифт:
— Откуда же ты его взял?
— Да не я его взял, сам он тут появился. Давно уже, почитай, лет сорок в деревне неподалеку живет. Ты ведь знаешь, святынь и реликвий моему приходу Бог не дал. Но есть у нас список иконы одной, столь искусный, что глаз не отвести. Да ты, небось, знаешь,
— Впервые слышу. Что за список?
— С чудотворной Донской Иконы Божьей Матери. — Отец Василий перекрестился. — Покушай вот этих пирожков. Матушка печет исключительно по большим праздникам. Вкусно… — батюшка мечтательно закатил глаза, что никак не вязалось с его привычным образом. — Вот бы сделать так, чтобы она их почаще готовила.
—
— А это он список принес и храму подарил. И еще много всякого добра отдал. Сказал, будто клад нашел, а икону, дескать, в разрушенном доме отыскал где-то на Смоленщине. Вот этой иконой-то мы и знамениты в округе. Люди верят, что она целебными свойствами обладает, оттого и чаще к нам наведываются.
— И что же получается, он пришел и так запросто все отдал?
— Ну, не совсем. Попросился на работу в храм, да чтоб крыша над головой была. Скажу тебе по большому секрету, — отец Василий понизил голос, — говорят, там столько добра было, что на десять домов бы хватило, а может даже и на то, чтобы новую церковь отстроить…
— Да откуда он вообще взялся?!
— А кто ж его теперь знает? Теперь-то и дела никому нет до него. Это раньше, бывало, участковый или еще кто из начальства интересовался, кто тут живет, да чем занимается. Он к нам в попал в 1954 году, и как устроился, как его не забрали куда следует, никто уже не помнит, не знает.
— Ну, дай Бог ему здоровья на многая лета.
— Правильно, добрый он человек, божий. Знаешь, он светильники да полинкадилы любит зажигать. Надо видеть, как он это делает…
— Ну так что с того?
— Светильники в церкви, сам знаешь, не лампочки в сенях, а олицетворение источника света из Царства Божьего. И такое у меня мнение, что он-то как раз это сердцем понимает, он это чудесным образом прочувствовал.
Выпили, закусили. Гость оценил пирожки, и вправду на редкость вкусные. Про такие говорят: «тают во рту».
— России без веры в Бога никак нельзя, потому как пропадет она без веры-то, — вещал отец Василий. — Кумиров себе вновь создаст, возвеличит человека, а то и новую религию придумает. Коммунизм, к примеру…
— Да уж, прав ты, в вере в Бога наше спасение…
— А кто ее, эту веру, лучше всего донесет до душ заблудших, этим проклятым телевизором во искушение введенных? Нет, не мы с тобой, братец мой, не мы и не иерархи-сребролюбцы, гордыней оскверняющие себя… — отец Василий огляделся по сторонам, — дай им Бог многая лета. Нет, не мы, а такой вот простой божий человек, русский человек, примером своих поступков и жизни праведной.
…В это время в деревне, что спускается дюжиной дворов с холма к небольшой речушке, в удивительно уютном и ухоженном домике с мансардой и резным крыльцом, пили чай мужчина И женщина. На непокрытом скатертью массивном обеденном столе вальяжно разместился огромный латунный самовар, в плетеной корзиночке лежал аккуратно нарезанный белый хлеб. Стол был заставлен баночками с вареньем, тарелками с сыром, зеленью и помидорами. Мужчина, пожилой, седовласый, одетый в нарядную белую рубаху, беседовал с дамой преклонного возраста.
— Это же надо, Катенька, — говорил он, качая в смятении головой, — никогда бы не поверил, что они так долго будут меня помнить. Нет, семья у нас была очень дружная… Но ведь прошло так много лет! И правду ли ты говоришь, действительно, похож на меня?
Женщина закивала, взяла чашку и, открыв краник у самовара, налила себе кипятку.
— Как две капли воды! — она налила чай в блюдечко. — Я поначалу подумала про себя, мол, все, подруга, с ума ты сошла на старости лет.
Екатерина Михайловна приехала сюда из Воронежа накануне вечером. Иван Харитонович, который частенько взаправду забывал, что звать его от роду иначе, всегда ожидал ее с нетерпением. То, что поведала ему Екатерина, его лучший и самый верный друг, звучало столь неправдоподобно, что хозяин дома все переспрашивал, все требовал новых деталей и подробностей.
Иван Харитонович, уже много, очень много лет, знал и понимал свое предназначение. Выжив в лагерях, освободившись, как и десятки тысяч других военнопленных, благодаря миссии Конрада Аденауэра, он, воспользовавшись связями и опытом, приобретенными за годы неволи, исчез из поля зрения официальных инстанций, вернулся в деревню, в которой его жизни было предопределено совершить головокружительно крутой разворот. Найдя свой тайник, он некоторое время скитался по лесам и разоренным селам, перепрятывал добро несколько раз, пока не нашел свой приют здесь, неподалеку от Спас-Деменска. Здесь он стал зваться Иваном и числиться при местном приходе разнорабочим. Отчество подобрал себе в память о сердобольном охраннике при Донском монастыре, с которым они частенько беседовали в последние годы перед освобождением.
По всем правилам, после освобождения он должен был уехать домой, в Германию, а уж потом обратиться к советским властям с ходатайством о возвращении в Россию. Но про него, слава Богу, просто забыли все на свете власти. Им, властям, по всему было не до того: мало ли Мюллеров и Иванов сгинуло на войне и в неволе?
Пришло время, и он решился отыскать Катю Зайцеву, о которой помнил все эти годы скитаний.
Первая встреча была странной, будто виделись они впервые. А потом, попривыкнув друг к другу, стали видеться чаще. Им приходилось встречаться в тайне от всего мира. И сейчас, обдумывая рассказанное Екатериной, он понимал, что не готов открыться даже своим родственникам, не забывшим его, идущим по следам его военных приключений. Да и к чему?
Ральф Мюллер не раз и не два задавал себе вопрос: отчего его не тянет на родину, почему он столько лет живет почти что отшельником, в русской глуши и не испытывает при этом приступов разочарования, недовольства собственной судьбой?
И, мысленно отвечая себе, он тут же осознавал всей душою и каждой клеточкой своего тела, насколько огромна пространственно-временная пропасть между солдатом Ральфом Мюллером и Иваном Харитоновичем из калужской деревни. А в пропасти той — боль, лишения, раны, плен, болезни потеря привычных ориентиров и обретение новой веры во что-то большое, великое, еще не до конца понятное…
После пережитого сильнее всего было желание посвятить себя служению менее преходящим ценностям, чем комфорт и исполнение земных мечтаний. Ральф не принимал православие, но и не отвергал его. В его сознании религия, как свод правил и форм выражения веры в Бога, перестала иметь сколько-нибудь существенное значение. Прислуживая в деревенской церкви, он абстрагировался от специфики обрядов. Уважая их, он верил глубоко, осознанно, спокойно, и это наполняло все его существо радостью, а жизнь смыслом.