Немец
Шрифт:
Вскоре Фон Бок был смещен с должности командующего, а его место занял фельдмаршал Гюнтер фон Клюге. Однако это кадровое решение не могло изменить обстановку на фронте. Уже никто не верил, что удастся взять Москву. Теперь важно было не допустить катастрофы.
Несмотря на старания пропаганды представить отступление за так называемую «линию Сталина» в качестве тактической, настроение в войсках было подавленным. Потери не восполнялись, а ведь в иных маршевых ротах оставалось всего по 20–30 человек. К тому же, в декабре установилась очень холодная погода. Обмороженных было не меньше, чем убитых или раненых в боях. В тридцатиградусный мороз танки отказывались заводиться. Оружейная смазка застывала. Эшелоны с зимним обмундированием запаздывали, да и качество его вызывало гнев и раздражение в войсках.
Несмотря на постоянно обновляемые человеческие и технические ресурсы, Красная Армия тоже не была готова развертывать масштабные наступательные операции. Пленные сообщали, что в некоторых артиллерийских частях приходилось устанавливать норму расхода боеприпасов — один-два выстрела на орудие в сутки.
Противники нуждались в передышке.
Ральф пока ничего не знал об этом. Его основной заботой было выжить, а выжив, он мечтал избавиться от навязчивого бреда, который доводил его внутреннее духовное состояние до предельной степени напряжения. В мозгу Ральфа смешались имена, картинки, названия, звуки, умозаключения и воспоминания, и все это плавно перетекало друг в друга, смешивалось, рождая новый, чудной мир, в котором дружно уживались несовместимые вещи.
Ральф Мюллер сходил с ума.
И, надо признаться, было от чего. В редкие часы, когда его воспаленное сознание устраивало перемирие с обычным мировосприятием, Ральф вновь и вновь, словно кинопленку, прокручивал воспоминания о прошедших трех неделях.
Воспоминания перемешались в памяти раненого ефрейтора будто шарики в лотерейном барабане. Он очень хорошо помнил склонившегося над ним человека в колпаке, видимо, доктора, а еще какие-то сани и нестерпимую боль, отдающуюся во всем теле. И еще двух солдат в ватных полушубках, настойчиво интересовавшихся у врача, не пора ли отнести «этого» на какой-то «лед».
Эти русские солдаты вызывали содрогание и аналогии с ангелами ада, призванными забрать его, Мюллера, несчастную душу. Хорошо еще, что душа Ральфа не была отягощена никакими ужасными злодеяниями. Напротив, особенно теперь он казался себе удивительно чистым и светлым человеком, и даже его собственное тело в периоды полузабытья становилось изумительно легким и прозрачным. Настолько, что Ральф видел сквозь него брошенную на кровать шинель, а сквозь шинель — пружины кровати.
И снова он чувствовал боль. То тупую, то острую, то по всему телу, то в груди или только в области живота. Тогда, в лесу, он почти ничего не ощутил, когда один из его спутников неожиданно ткнул его чем-то в левый бок. Ральф очень испугался, что это конец.
Страх смерти ни с чем нельзя спутать. Сталкиваясь с ним впервые, человек понимает, насколько ему на самом деле дорога жизнь. За время войны в России Ральф должен был испытать этот страх уже несколько раз. Но в стычках с партизанами и даже в первом бою у Хизны рядом с ним, плечом к плечу, боялись русских пуль и другие солдаты вермахта. А в эту секунду он испытывал щемящее запредельное чувство одиночества и беспомощности.
Такое с ним случилось в детстве, когда, поздней осенью, играя в лесу, они с другом забрались в маленькую землянку, а кто-то из детворы бросил в узкий лаз самодельную дымовую шашку, сделанную из эбонитовой окантовки найденного на свалке автомобильного руля. Смеясь и улюлюкая, «товарищи» стали заваливать вход в землянку землей, сухими листьями и ветками. Ральф и его «коллега» по западне отчаянно пытались выбраться. Дышать в землянке было уже нечем, они мешали друг другу, застревали в проходе, кричали и звали на помощь, понимая, что погибают. Через минуту им, обессиленным, удалось-таки выбраться на свежий воздух. До войны Ральфу частенько снился этот эпизод из его прошлого.
Желание жить и в этот раз, зимой 1941 года, победило уверенность в собственной беспомощности перед неизбежным.
Ральф получил удар ножом, а его мозг принял оперативное командование над действиями тела и продиктовал телу осесть на снег, завалиться на тот самый левый бок и постараться больше не двигаться. Правдоподобно притворяться помогала настоящая слабость, которую Ральф тут же ощутил, несмотря на притупляющий чувства мороз. Глаза заволакивало туманом, и вдруг стало совсем не страшно. Тот, что ударил Ральфа, судя по всему, коротким штыком, посмотрел на жертву, хотел наклониться и удостовериться, что черная работа выполнена, но в дело вмешался ангел-хранитель Мюллера — убийца махнул рукой, пробормотал что-то похожее на «конец», взял прислоненную к березе винтовку и пошел прочь.
Шок и холод сделали свое дело. Ральф не потерял сознания, и это было первое обстоятельство, которое помогло ему избежать смерти, причем, надо сказать, смерти полностью нелепой и бессмысленной, при совершенно фантастических и не поддающихся объяснению обстоятельствах.
Пришла боль. С ней проснулось осознание необходимости действовать, принимать решения. Ральф принял решение жить. Для начала, жить ради жизни. Потом уже ради того, чтобы попасть к своим. Не к этим, а к «настоящим» своим, рассказать им все, что он тут видел. Ну, а уж после можно будет смело мечтать и о Ландсхуте, и о соседке Анне… Хотя, сначала, конечно, о колбасках, жареных баварских колбасках с солеными претцелями.
«Мы обязательно закажем сразу двадцать. Зигфрид — известный обжора, так что, лучше уж быть запасливей. Зигфрид! Зигфрид не знает, что здесь произошло!»
В висках стучала кровь, боль под ребрами становилась сильней.
«Я не успею, — думал Мюллер, — надо стрелять… Где автомат? Черт! Как больно… Они забрали автомат. Зигфрид… Их там двое с капитаном, если только капитан не с этими заодно…»
Ральф робко попытался встать на ноги, и это, как ни странно, ему удалось. Определив, в какой стороне должен находиться бронетранспортер, он двинулся туда и сразу понял, что не успеет.
Со стороны поля раздался выстрел. А потом стало тихо. Ральфа мутило. Он присел на поваленное дерево, с трудом расстегнул шинель, пытаясь нащупать рану. Похоже, его старая привычка таскать в карманах всякое барахло сослужила добрую службу. Колода карт, две зажигалки, письма из дома, наконец, плотный свитер смягчили удар, взяли на себя часть длины острия клинка. Но кровь все равно продолжала сочиться из раны, а прямо перед глазами уже плыли достаточно плотные серые облака.
Ральф достал из правого кармана кителя маленькую серебряную фляжку с изображением легкомысленной арийки, полил место, откуда текла кровь, взвыл от боли, а потом залпом выпил остатки содержимого. Фляжку положил обратно в карман. Они с Зигфридом прибыли в лес в полном снаряжении, так что у него имелись медикаменты и бинты. Пытаясь кое-как перевязать рану, Ральф услышал несколько пистолетных выстрелов и крики. После небольшого перерыва, длившегося секунд десять, выстрелы возобновились. Он поднялся и снова пошел в сторону поля, так быстро, как только мог.
Выстрелы вскоре смолкли. Ральф уже видел край леса. Со стороны деревни послышался нарастающий гул. Над горизонтом заполыхали зарницы. Фронт ожил. Скорее всего, он был уже рядом с Мосальском. Не исключено, что русские части подошли совсем близко, ведь недаром же «эти» так торопились сделать свою странную работу.
Мюллер, донельзя ослабленный, растерянный, истекающий кровью, подумал, что из этого леса нет выхода. Чудесным образом избежав внезапной гибели, он обречен медленно умирать здесь, под окоченевшими деревьями, на краю старого русского кладбища.