Немецкая любовь Севы Васильева
Шрифт:
— Заезжал недавно и ужаснулся, какие там пацаны, — вспомнил Володя. — Родители — алкаши живы, или матери — шалавы отказались… А шкодят! Не как в наше время. За деньги одалживают друг дружке шмотки поносить, представляете?.. Белым хлебом кидаются.
— Другое время, — согласился Костя. — Мы дети войны. Голодного времени. — Он взял гитару, перебрал, подстроил струны и запел любимую детдомовскую песню. В прихожей раздался звонок, и Сева пошел открыть.
— Наконец-то! — встретил он Сергея. — Думали, заблудился или увели в другую компанию.
— Очереди везде.
На звонок в коридор вышел сосед, смерил парней возмущенным взглядом.
— Сколько раз обещал поставить отдельный звонок! — выговорил он Севе и вернулся в свою комнату. Сергей достал из карманов рабочего полушубка две поллитровки, банку рыбных консервов, кулек конфет, разделся и сел за стол.
— Долго ты. Собирались жребий кинуть, кому на помощь идти, — Костя отложил гитару, ловким движением сорвал крышку с бутылки и разлил по стаканам. — Что, мужики, продолжим?
— Бригадир, тост, — предложил Сергей.
— На заводе бригадир. В тостах Володька специалист.
— Доверяете? Тогда, чтобы никогда не кончалась! — объявил Володя. — Поехали! Не будь этой радости, как бы жили?
Выпили, и пошел обычный мужской разговор.
Из прихожей опять послышался звонок. Когда Сева оказался в коридоре, сосед уже впускал жену Нину. Она передала ему тяжелую хозяйскую сумку, приподняла стопку газет и протянула Севе конверт.
— Странное какое-то послание тебе.
Не очень грамотной рукой на конверте было выведено: Васильеву Елисею Егоровичу. Сева повертел письмо. Фамилия его, адрес, а имя… Он был Васильевым Всеволодом Ивановичем. Вернул письмо Нине.
— Это не мне.
— И не нам. Будешь идти мимо почты — занесешь.
Сева вернулся к себе и, бросив письмо, присоединился к друзьям.
— От кого малява? — спросил Сергей.
— Черт его знает. По ошибке занесли. Адрес и фамилия мои, а имя отчество — чужие. Давно ничего не получаю.
— Мне и по ошибке не шлют. Как прекратили искать родителей, никаких писем.
Володя снова наполнил стаканы и они выпили. Разговор зашел о подружке Севы — Наде, и Костя, взяв гитару, запел окуджавскую "Ах, Надя — Надечка". Друзья подтянули.
— Окончательно завязал? — удивился Сергей. — Не отходил от её станка, теперь не замечаешь.
— Давно бы, — поддержал Костя, сделав паузу в игре.
— Специально что-нибудь отвернет на станке, повод позвать бригадира, — заметил Володя.
Спели весь знакомый репертуар, снова разлили по стаканам, выпили и опять заговорили о работе. Типично русская потребность на отдыхе, за выпивкой, обязательно говорить о работе. Особенно горячился Костя, доказывая Сергею свои аргументы.
— Какой смысл ему обманывать? Все решается в бюро труда и зарплаты, в цех спускают готовые цифры.
— Не будь тряпкой, доказал бы.
Сева с Костей и Володя успели обсудить решение начальства пересмотреть нормативы. Теперь объясняли Сергею. Друзьям, работавшим в одном цехе, нововведение грозило снизить заработки. Пока спорили, взгляд Севы остановился на конверте. Писем он не получал давно — не от кого. Ответы помочь в поисках бесследно потерянных в войну родителей или кого-нибудь из родственников, перестали приходить. Детдомовские друзья разъехались по стране, о себе напоминали редко, обычно открытками к празднику. Большинство остались в Стародубске, как и он работали на заводе. Постоянно встречались в пивной забегаловке или Доме культуры.
На трезвую голову Сева не решился бы вскрыть подозрительное письмо, занес бы на почту, сейчас любопытство победило, и он осторожно вскрыл конверт.
"Здравствуй, уважаемый Елисей Егорыч! С поклоном тебе и твоей семье, пожеланиями здоровья, крестница твоя Агафья Еремина. Ты, Елисей Егорыч, меня не помнишь. Живу я в соседстве с матушкой твоей Лизаветой Петровной. Совсем плоха Лиза. До Пасхи не протянет, — сказал доктор. Просила Лиза отписать тебе и Егору Ивановичу. Пусть приедут. Перед смертию у Елисейки и Егора прощения попрошу. А я скажу, отмолила она грехи свои. Война виновата. Ежели, ни немец проклятый, жить бы вам вместе. Стоял бы сейчас с Егором и детишками у постели матери", — читал, взволновано Сева, с трудом разбирая каракули. С каждой строчкой сердце билось сильнее, и, хотя имя — отчество не его, интуитивно почувствовал: письмо ему. Елисей Егорыч — он!
Сколько Сева себя помнил, жизнь была связана с детским домом. Сейчас перед глазами неожиданно всплыли смутные картины деревенской улицы: большая худая собака и такая же худая и злая женщина. Она беспрерывно давала подзатыльники. Возможно, читал где-то, или видел в кино? Никогда раньше память не возвращала к этим картинам, а теперь вдруг вспомнилось.
Случалось, детей забирали из детского дома. У кого-то нашлись родители, братья с сестрами, родственники. Другие, уже взрослыми, через Всесоюзный розыск и радио Агнии Барто нашли близких. Севе не повезло. Во всех документах писал "родители погибли в войну".
Спор о новых расценках незаметно угас, и Костя повернулся к Севе.
— Кому письмо, разобрался?
Сева молча протянул его Косте, он долго читал, а потом передал Володе.
— Какая — то ошибка. Не могла 28 лет молчать.
— И я не понимаю. Елисей Егорыч… Я Всеволод Иванович.
— Что касается Иваныча, и я, и Юрка — все мы Ивановичи, а вот с именем не увязка, высказался Володя, продолжая разбирать каракули послания. — Деревня Васильевка и фамилия Васильев, в этом что-то есть. Не думаю, случайное совпадение.
Отставив производственные проблемы, ребята переключились на обсуждение загадочного письма.
— Тебе письмо! Поезжай сейчас же! Разберись, — подвел итоги обсуждению Володя. Костя опять взялся за гитару и запел "Мама, милая мама". Сева посмотрел на часы.
— Поздно. Завтра отпрошусь и махну, — согласился он. — За тысячи километров мотался, а тут под боком, два часа езды. Володя разлил остатки водки по стаканам и провозгласил:
— За твою маму! Дай Бог, чтобы судьба, улыбнулась тебе!