Немецкий детектив
Шрифт:
— Я тут по личному делу, — буркнул Циммерман. — Так что не нужно мне демонстрировать, как вы разбираетесь в людях.
— Ну что вы! — уверял его Рикки. — Я только имею в виду, что мое заведение — все что угодно, только не место для порядочной чистой публики. Но и такие нужны. Правда, и клиент соответствующий. Люди вроде вас сюда никогда не ходят. Ну разве кто из налоговой службы, из городских властей и из полиции. По делам. Но все вы можете рассчитывать на меня. Только скажите толком, что я могу для вас сделать.
Хелен Фоглер, пострадавшая на Малингерштрассе, лежала с открытыми глазами в «скорой помощи», которая везла ее домой. Как констатировал доктор Вильд, все еще опекавший ее, худшее было уже позади. Шок постепенно проходил.
«Скорая», а следом за ней и машина полиции остановились перед стандартным многоквартирным домом на Унгерштрассе. Комиссар Кребс присоединился к врачу, и они вместе довели Хелен до подъезда.
— Так вы живете здесь? — Кребс взглянул на шесть этажей погруженного во тьму здания. — Пойдете наверх сама?
— Я провожу фрау Фоглер, — предложил врач.
— Если вас не затруднит. Я хотела бы показать вам, где я живу и с кем. Так вам будет легче меня понять.
Хотя впрямую она не обращалась к Кребсу, ясно было, что приглашение относится к нему.
— Отличная идея, — согласился Кребс. Врач не скрывал разочарования.
— Хочу предупредить вас, фрау Фоглер. Вы пережили шок и еще не осознаете свои поступки. И если вас в таком состоянии будут допрашивать…
— Дорогой доктор, я ни о чем расспрашивать не буду, — перебил Кребс, — но все равно прошу вас сопровождать меня и, разумеется, вашу пациентку. В моих интересах, чтобы она была тщательнейшим образом обследована. Чтобы нас потом не в чем было упрекнуть.
— Ну разумеется, я пойду с вами, — охотно согласился врач.
Они поднялись в лифте на третий этаж. Хелен Фоглер вздохнула:. — Как же все мерзко!
— Мне можете не говорить, — заверил Кребс, — я это знаю.
— Депрессия, это пройдет, — подбодрил врач и попытался поддержать Хелен, но она отстранилась.
Глядя на Кребса, Хелен тихо продолжала:
— Весь этот мир грязен и гнусен — за одним исключением. И сейчас вы его увидите!
Тут дверь квартиры распахнулась, и перед ними предстала девчушка в голубом купальном халате до пят. Нежное, тонкое лицо, длинные рыжеватые волосы и огромные сияющие глаза, как и у матери.
— Наконец-то ты вернулась!
— Моя дочь, — сказала Хелен Фоглер. — Сабина.
Мартин Циммерман все еще подпирал стойку бара в дискотеке «Зеро», и Рикки не спускал с него глаз. Комиссар потихоньку потягивал пиво, разглядывая задымленный и слабо освещенный зал.
— Вы кого-нибудь ищете? — услужливо спросил Рикки.
Между тем Циммерман более-менее освоился в полумраке. Обежав весь зал, взгляд его остановился на кучке молодых людей за дальним столом справа. В центре восседал толстяк с круглой розовой физиономией и сонными глазами, в крикливом зеленом костюме. Слева, рядом с этим безвкусным типом сидел Манфред — сын Циммермана.
— Это стол наших философов, — тут же поспешил пояснить внимательный Рикки. — С недавних пор эти молодые люди регулярно собираются здесь и ведут бесконечные дискуссии. Несут всякую глубокомысленную дурь, именуя ее выработкой идеалов. Но больше всего спорят о жизни внешней и внутренней. Только я сказал бы, что начинают они с внутренностей, а кончают тем, что из внутренностей выходит. Вы меня понимаете?
— Кто этот тип в центре?
— А вы не знаете? Некий Неннер, из Вены. Именует себя мэтром искусства протеста — ну, знаете, это называется «хеппенинг». Нечто вроде нового спасителя, вербующего повсюду учеников.
— Похоже на то. — Циммерман внимательно следил за своим сыном, не подозревавшим о его присутствии.
Неннер о плане акции № 72 — попытке публичного проявления сублимированных инстинктов:
— …Прежде всего, соорудим во дворе городского музея помост этак четыре на восемь. Наверху — два креста из тесаных бревен, с мясницкими крюками. Кресты будут напоминать пресловутое профанированное шоу на Голгофе. Пока не соберется толпа зрителей, этот демонстрационный объект остается пустым. А когда соберется, запустим в динамиках звуковой фон: человеческие и звериные крики и механический шум. Тут начнется, собственно, творческий акт, им займусь я с помощниками. На помост поставим трех живых овец; трех, но даже лучше пять, чтобы можно было произвести некий символический выбор. Те, что сами протолкнутся вперед, станут жертвенными агнцами. С подобающим церемониалом мы их зарежем, повесим на те самые крюки и выпотрошим.
Внутренности бросим на помост, где начнем их формовать и деформировать. Одновременно пригласим всех присутствующих, чтобы поднимались к нам, подключались и тем самым стали частью нашей творческой попытки вскрыть сущность внутреннего «я».
Тем же вечером комиссар Циммерман обсуждал со своим приятелем и коллегой Кребсом визит в «Зеро»:
Циммерман: Я следил за Манфредом с полчаса. Был неподалеку от него, но он не заметил. Никто не знал обо мне, кроме Рикки, вычислившего во мне полицейского. Он был весьма услужлив, только утверждал, что не знает о компании Неннера ничего существенного. Ничего, я все равно представляю, что он затевает.
Кребс: Последнее время мы совместно с отделом по борьбе с наркотиками кое-что предприняли. И пару раз я наткнулся на твоего сына. Правда, против него никогда не было улик. Мы проверили — он не наркоман и не имеет с ними ничего общего. Я скорее боюсь другого. Манфред слишком часто появляется в заведениях, где встречаются гомосексуалисты. Само по себе это еще ничего не значит и, разумеется, ненаказуемо. Я сам весьма сдержанно отношусь к этим людям. Ведь они же отличаются от нас только специфическим понятием любви. Только я подумал, что как отцу тебе бы нужно знать…
Циммерман (после долгой паузы.): Мог бы ты мне составить список приятелей Манфреда, самых близких? И поскорее!
Редактор Вернер сообщил о своем шеф-редакторе Петере Вардайнере:
— Это весьма самоуверенный, но одновременно весьма способный и проницательный журналист. К нам он относился всегда сердечно и держал себя как с равными. Когда он в хорошем настроении начинал подшучивать над слабостями и чудачествами людей, с ним было весело и забавно. Для него не было ничего святого: он подшучивал и над невысказанными признаниями в любви, и над проблемами известных органов тела, издевался над тем, как быстро у нас забывают людские трагедии, и над болезненной дой денег, овладевающей многими, иронизировал над лживостью так называемых священных принципов жизни общества и брал на мушку типов, погрязших в коррупции ради денег и положения. У Вардайнера всегда было сердце бойца. И было ясно, что общество, с которым он вечно борется, однажды разберется с ним. Когда-то он должен был пасть. Но мы-то думали — как герой. А оказалось — как затравленный зверь.