Немецкий мальчик
Шрифт:
— Давайте прогуляемся, чтобы лица разрумянились, — предложила Элизабет и позвала: — Моди! Моди!
Та все играла у воды. Кристина зевнула, взяла Джорджа под руку, и они все зашагали по овечьей тропе к озеру. Мод вприпрыжку бежала перед отцом и сестрой.
Штефан с Элизабет шли последними. Элизабет говорила без остановки, совсем как его мать, когда ее что-то тревожило.
Едва поднялись на холм, наползли тучи, превратив озеро в темно-зеленый металлический овал. Элизабет уверяла, что Кент Штефану понравится: у них уютный старый дом, рядом море, Лондон тоже недалеко, можно на целый день поехать. Иными словами, в каникулы скучать не придется.
Штефан внимательно слушал, в нужных местах улыбался и кивал. Он чувствовал, какой вопрос мучает Элизабет, — вопрос, на который Штефан ни за что не ответит. Элизабет хотела услышать, как умерла его мать.
Штефану рассказала Герда Зефферт. Однажды ночью на Мюллерштрассе они голыми лежали на Гердином матрасе под ворохом одежды и расчесывали блошиные укусы. Кошачий запах Герды перебивал все остальные. Девочка хихикала, и Штефан еще крепче прижимал ее к себе. Он знал: волна радости вот-вот швырнет Герду в пучину ужаса и она примется стучать себя по голове и дергать за волосы, выцарапывая из себя воспоминания.
— Все в порядке, — шептал Штефан и целовал Герду в губы, чтобы не хихикала, но она переводила дыхание и начинала снова. «Может, двинуть ей, чтобы сознание потеряла? Хоть отдохнем немного, выспимся», — думал Штефан. Он никогда не спрашивал, из-за чего хохочет Герда и с кем воюет. Они оба видели такое, чего вспоминать не следовало, поэтому оставалось лишь ждать и терпеть.
Штефан пытался ее отвлечь:
— Герда, помнишь детский сад? Помнишь, мы построили снежный домик и думали, что он волшебный, потому что внутри снег сиял голубым? Летом ящерицы прилипали к стене пекарни, а сливы падали прямо в руки, помнишь?
Герда фыркнула, словно Штефан рассказал анекдот, но положила голову ему на плечо и задышала спокойнее. Чем бы еще ее отвлечь?
— А помнишь, на Рождество мы спрятались под столом и объелись трюфелями и штолленом?
От таких воспоминаний потекла слюна. Штефан тут же увидел полированный пол и кружевную скатерть. Отблески пламени камина просачивались сквозь нее и падали на нарядное платье Гёрды, напоминавшее пестрый гриб. В косах у нее были большие атласные банты. Штефан и Герда спрятались под столом и набивали животы твердым марципаном, шоколадом, изюмом и засахаренной вишней. Бесстыдно засовывали в рот целые горсти и не могли разговаривать. Из большой чаши с пуншем пахло гвоздикой и апельсинами, а от камина — смолистыми дровами. Бум! Бум! — на стол опускались тяжелые тарелки. Штефан запомнил официанток, прямых как палки и апатичных, словно подавать еду было невыносимо тяжело. Взрослые говорили, что все евреи — угрюмые злыдни и не желают трудиться.
В большом зале собрались военные и партийцы с женами. Все радовались: наступили рождественские праздники, Вайнахтен, а Германия — самая прекрасная страна на свете.
Но что-то было не так. В воздухе витал аромат привезенной из лесу ели. Штефан жалел бедняжку: несчастная пленница тосковала по дому. Елка задыхалась в жаркой духоте, и никто даже не замечал.
Возбужденные голоса за столом, гомон то громче, то тише. Штефан услышал маму, ее сильный английский акцент сглаживал зазубрины слов. Ее немецкая речь звучала неуверенно и состояла из одних вопросов. Подобно пловцу в бурном море, мамин голос то возносился над остальными, то совершенно исчезал. Как мама ни скрывала, Штефан чувствовал: ей неуютно. В отличие от жен других партийцев, она была не в своей тарелке,
Все это осталось в прошлом — и военные, и умирающая елка, и мама. Теперь они с Гердой жили в чьем-то сгоревшем доме на Мюллерштрассе.
Штефан закутал Гердины плечи. Она уснула. Самого его тоже клонило в сон, и он не сопротивлялся. Герда вытянула руку. Тонкая, как веточка, она давила на пустой живот Штефана. Герда шевельнулась и забормотала. Ясно: молчать ни в коем случае нельзя.
— Герда, помнишь каноэ из ковриков? Лето, жара, и мы сплавлялись по Миссисипи у меня в саду. Хеде нам еще медовые соты дала…
Герда села так резко, что одежда разлетелась, и повернула к Штефану полупрозрачное заостренное личико.
— Ага, милая Хеде, толстуха, ваша домработница, дала нам соты. Она всем об этом рассказала.
Гердин голос звучал дружелюбно, совершенно нормально, и, хотя она проснулась, Штефан радовался, что сумел ее отвлечь. Он приподнялся на локте и убрал с ее щеки волосы.
— Хеде всем рассказала, что угощала нас сотами? Интересно, зачем?
— Нет! — взвизгнула Герда. — Глупости говоришь! Не об этом! Хеде всем рассказала, что твоя мама дружит с евреем. С англичанином. А ты не знал?
— Мерзкая ложь! — крикнул Штефан.
Гердины глаза возбужденно блестели во мраке. Девочка моргала, и белки вспыхивали, как яркие лампочки. Других белых или более-менее чистых мест на Гердином теле не осталось. Девочка чопорно прикрылась одеждой, словно Штефан не видел ее голой тысячу раз. Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как в потолочных балках скребутся мыши. Штефан опустился на матрас и положил руку Герде на спину — кроличьи косточки, обтянутые холодной кожей.
— Это точно неправда, — проговорил он.
— Нет, правда! — Герда захлопала руками по одеялам, зашуршала старой одеждой. Мрак клочьями висел над их головами. Даже мыши притихли, с нетерпением ожидая продолжения. — Еврейская шлюха, — шепнула Герда. — Так Хеде назвала твою Mutti.
Штефан уставился во мрак, разбавленный лунным светом до пятнистой серости. Фонари на улицах давно не горели. Если бы подаренная американцем «Зиппо» не выдохлась, Штефан зажег бы свечу.
— Хеде вечно порола всякую чушь. Херню несла! — Казалось, подслушанные у солдат слова произносит не он, а кто-то другой. Драная камчатая штора шевельнулась, и тень кресла стала напоминать человека на корточках.
— Правильно, не верь мне, — захихикала Герда. — У кого угодно спроси.
Штефан знал: если не схватить ее за горло и не придушить, Герда не заткнется. Но особо не шевельнешься — грудь как будто раскололась пополам, словно он с большой высоты упал на что-то острое.
— Нам Хеде рассказала, вот те крест! — Для большей убедительности Герда выпучила глаза. — Ты уже уехал и ничего не знал. Никого не волновало, что твой Раррабыл гауляйтер и ради Германии пустил себе пулю в лоб. Твою Muttiбольше не считали женой партийца и не пускали на порог. С ней никто не разговаривал. Она даже не поняла, что это Хеде ее выдала. Вот умора! — Гердины плечи задрожали — верный признак, что хохот совсем близко. — Muttiговорила, горбатую могила исправит, даже если муж видный партиец. Чего ждать, если во фрау Ландау ни капли немецкой крови? Давно ее на место надо было поставить, напрашивалась ведь, ой как напрашивалась!