Шрифт:
Убедившись, что ее тюремщики ушли, Билли облачком опустилась на пол. Она еще продолжала кипеть от гнева.
Сегодня в обшарпанный подвал явилась красотка, которая открывала рот и виляла на сцене задницей под ее песни. Белая, конечно. Когда Билли только начинала выступать, то пела в глубине сцены, а впереди плясали белые девицы — и музыку послушают, и вид черной певицы на сцене никого не оскорбит — ее будто бы и нет, один голос… прямо как сейчас.
Эта белая куколка в белой меховой шубке, с длинными белыми патлами и брильянтами в ушах таращилась на нее, как на редкую вошь —
— Вот, куколка, смотри…
— Так вы меня не обманывали? — спросила куколка у братьев, округлив густо накрашенный рот. — Оно настоящее? А зачем оно вам?
— Если бы твои сиськи умели петь, то, конечно, я бы не понадобилась! — не удержалась Билли.
Жаль, что та ее не услышала из-за звукоизолирующего стекла. Билли за полгода своего плена отлично научилась читать по губам, но ждать таких умений от этой куколки было бы глупо… пришлось показывать жестами.
Куколку давно увели, а она все никак не может успокоится. Ей пригрозили, что если она не будет повежливей, она опять включат телевизор… Ну и пусть! Оно того стоило. Пусть эти дельцы вспомнят, что она не просто голос! Когда-то и у нее, Билли, в ушах сверкали брильянты…
…На экране древнего лампового телевизора идет запись концерта певицы, которая жила быстро и умерла молодой тогда, когда это еще не стало доброй традицией. Саксофонист плетет извивы мелодии, барабанщик тихо поддакивает, а голос певицы берет за душу, обволакивает, печалит и ободряет одновременно…
Камера, прекратив скользить по сидящим за столиками, замирает на фигуре певицы. Она, сияя улыбкой, благодарит своих верных слушателей, затем слегка кланяется… и рука в перчатке вырывается за пределы экрана — белая, туманная, полупрозрачная.
Билли нехотя открыла глаза.
Опять ей снился ее «исход» — со стороны, глазами тех, кто выдрал ее из ее же прошлого. И черта с два Билли бы откликнулась, если бы ее не позвала хоть и разбавленная вторым поколением, но все-таки родная кровь!
Эти двое, наверное, сначала не хотели ничего плохого — всего лишь голос для дурочки, которая отлично выглядит, но не умеет петь. Всего лишь вырваться из грязного полуподвала… всего лишь денег и славы. Что ж, они своего добились. Угадайте, за чей счет?
— Идите вы к дьяволу! Думаете, если вытащили меня и закрыли в клетку, я вам буду петь? Поцелуйте меня в зад! — кричала она им. — Что это вы принесли?
— Ты посмотри, как поют другие… — ласково предложили ей.
Легкое нажатие на кнопку пульта, вспыхивает экран, на нем извиваются три полуголые девицы.
— Послушай музыку…
Уже через полчаса его выключили.
— Я согласна! — по инерции продолжала орать Билли. — Я буду петь! Пусть хоть у одной … куклы будет голос!
С того момента, как братья вымучили из нее согласие, прошло почти полгода. Она устала…
Из крохотного окошка, которые братья все никак не могли собраться заложить кирпичом, в гулкую комнату проникал единственный лунный луч. Билли тоскливо улыбнулась и, полузакрыв глаза, стала насвистывать «Лунную сонату».
Она вернулась к реальности от щекотки, с которой лунный свет лег ей на лицо. От удивления Билли умолкла, и луч тут же вернулся на свое законное место далеко за пределами пентаграммы. Билли села и снова тихо, осторожно просвистела несколько тактов. Про себя она радовалась, что ей уже не надо прерываться, чтобы набрать воздух.
Она терпеливо подманивала луч все ближе и ближе, пока он наконец не коснулся ее ладони. Билли сжала пальцы, и он затрепыхался в ее руке скользкой шелковой лентой, но Билли держала крепко. Схватив его, как ребенок новую игрушку, как алкоголик последнюю бутылку, она медленно стала подниматься по нему вверх.
Билли с трудом вылезла из окошка — мешали устоявшиеся предрассудки о размерах своего тела. Свобода!
Подвал, бывший ее тюрьмой, был устроен на окраине Лондона, в обшарпанном многоэтажном доме, типичном сразу для всех городов мира. Совсем рядом горели вывески зала игровых автоматов и круглосуточной аптеки. Чуть поодаль вокруг входа в метро столпились рекламные щиты с тускловатой подсветкой. Билли, увидев, что район настолько унылый, что даже шлюх здесь нет, побрела к метро. Ей остро, до боли, хотелось людского присутствия, гула толпы и ее целительного равнодушия.
На ступеньках эскалатора она вызывающе засвистела Оффенбаха. «Орфей в аду». Ей всегда нравилась подземная акустика метро.
Ревом и ветром прибывающего воздуха ее едва не сдуло с платформы. Тело странно заколебалось, и она поймала удивленный взгляд прислонившегося к стене подростка в драном свитере.
Она поспешила войти в вагон. Сидевшие внутри люди, ее соседи, равнодушно следили за проносящейся мимо окон тьмой. Билли припомнила, как однажды, нанюхавшись кокаина до коматозного состояния, она каким-то чудом спустилась в подземку и долго любовалась причудливыми подтеками растущей на стенах туннеля плесени. Плесень радужно, с нежными переливами светилась, подрагивала, по ней бегали огоньки.
Билли безмятежно любовалась, пока не сообразила, что плесень на самом деле подбирается все ближе и хочет их всех сожрать! Она встала и попыталась сообщить это другим пассажирам, но ее все игнорировали, пока не пришел полисмен и не привел в участок. При ней нашли еще пять граммов кокаина, так что штрафом отделаться не получилось — тогда ее и посадили в первый раз. Ну и что? Билли невольно пожала плечами. Девчонки в тюрьме ее на руках носили, стоило только запеть… Правда, весь тот год ей ужасно не хватало ее оркестра, и, главное, саксофона Лестера…
О! Вот еще один саксофонист!
Двери вагона раздвинулись, впустив вначале сам саксофон, а потом и тощего парня за ним. Он театрально поклонился и начал игру. «What a wonderful world»… неплохо, совсем неплохо, даже Луи бы так сказал, да только публика здесь такая, что и на самого Луи не обратила бы внимания. Почти пустой вагон. Народ цветной, бедный, невесёлый — ему бы до понедельника дотянуть. Или вот белые старушки — брезгливо морщатся от такого нарушения тишины. Или ну очень серьёзные деловые молодчики напротив — те даже газету не опустили. Плохая публика, хуже только перед глухими выступать.