Немного любви
Шрифт:
Что-то остановило Элу от того, чтоб обнять — наверное, ребенок на руках. Ребенок напрягал, хотя эту свою травму она проработала, как считала, а вот поди ж ты. Или теперь, после вывалившейся из стены бабушкиной коробки со скелетами фантазмов, запечатленными в слове, и дальше на нее начнет сыпаться разное — из прошлого? Она и сама не знала, зачем взяла с собой записи и кольцо. Листочки — в машине в преградке, кольцо — в мешочке в кармане.
Пока от Альжбетиных лазней дошли от отеля «Термал», возвышающегося инородной нашлепкой на том берегу, Эла почти все уже рассказала: о свидании с маменькой и сестрой, о возвращении в Крумлов, о том, как снова обострилась дилемма Яна, и
Гранаты Турнов, механически отмечала Эла проплывающие мимо них вывески, косметика на минеральной воде. Надо бы прикупить — никакого омолаживающего действия, просто приятные кремы. Пустой город Карловы Вары, глупый. А каким еще быть курорту? И очень раздражало в гуляющей публике странное свечение, очень тонкое, которое глаз улавливал по контуру некоторых прохожих, похожее на гало-эффект от источников света вечером, какой был у нее в первые месяцы после лазерной коррекции близорукости. Если так, то странно, что это неудобство вернулось прямо сейчас среди бела дня. За рулем такая штука мешает до травмоопасности. Очнулась на словах Магды:
— В итоге запрос у тебя какой?
— Запрос?
В Дворжаковых садах одуряюще цвели последние в этом году багровые розы. И пахли, пахли именно так, как Эла любила, чистейшим розовым маслом.
— Запрос, да.
— Запрос у меня в том, что я не знаю, что делать со смертью. И никогда не знала. Я боялась ее до одури. И мне казалось, что тогда, подростком, думать об этом нет смысла, да и приводило оно меня к какому-то животному ужасу. Мне казалось, что время есть. Что подумаю после сорока — ну, я же вырасту, буду умная, все пойму про себя и про людей. Так вот, Магда, мне сорок пять, а я ничегошеньки не понимаю — ни про себя, ни про людей. А если понимаю что-то по них или про себя, мне становится тошно. И вот когда я буквально рукой ощутила смерть — рядом с собой — это ничуть не менее страшно, чем тогда, в юности... Теперь-то точно, она есть, она существует.
— Она существует, да.
Такой яркий осенний день в Дворжаковых садах среди слоняющейся праздной публики, малыш, сопящий в коляске.
— Но ты же понимаешь, что она существует для всех? И существовала еще до того, как ты ее, фигурально выражаясь, потрогала? Просто в твоем ощущении, в ощущении кинестетика, коснуться значит признать данность, существование, плотность. А так-то в мире ничего не изменилось, Геркулесовы столпы не обрушились. Ты по-прежнему живешь, дышишь, способна получать удовольствие... Тебя шибануло осознанием, но это естественно, и постепенно пройдет. Концентрируйся на том, что реальность-то неизменна.
Флешбеком вернулось не действие, но ощущение из минувшего сна, очень острое, снова давшее болезненную тяжесть в паху. Удовольствие, да.
— А еще запрос в том, Магда, что я не могу его простить. Десять лет прошло, и не могу. Не понимаю, как вы живете, которые могут, и завидую вам. Мне это не для него нужно, мне это нужно для себя — чтобы похоронить всю эту историю. И сплясать на могиле.
— Спляши, кто ж тебе не дает. Найди его в своем сердце, где он там прячется... что именно на самом деле ты не можешь ему простить... соверши гекатомбу, сожги, пепел развей и празднуй. Понимаешь, какая штука — кроме тебя это не совершит никто.
— Я и есть никто. Я сейчас и ощущаю себя действительно никем. Вне семейных привязанностей. Вне любви. Вне жизни вообще. Для меня любовь равна праву на существование, и если ее нет — нет меня. А та самая безусловная любовь закопана восемь лет назад в Вишнове.
— Это тяжко. Но, когда мы вырастаем, приходится учиться признавать свою слабость, брать себя на ручки и любить.
— Да не могу я любить себя. Уважать могу, хвалить могу, признавать свои достоинства могу. Любоваться собой тоже могу, да. Мне с собой может быть вполне хорошо и приятно. Но любить? Любовь — это чувство, направленное на нечто внешнее.
— Знаешь, я иногда очень хочу, чтоб это внешнее проявилось наконец и огребло от тебя в рыло. Может быть, тебя попустило бы тогда. Как же с тобой трудно. Ты слишком умная.
— Знаю, мне это все мужики говорят. Потому что им со мной трудно.
— Ну, не всем же им. Вот Иржи...
— Иржи, да...
— Но иногда ты выбираешь дебилов.
— Ты точно психолог, Магда?
— Я точно психолог, а ты выбираешь дебилов, неспособных оценить твою умопомрачительную, сложную красоту, твою тонкость. Но сложность в том, что ты умная, и ты тоже точно психолог.
— Я ускользаю, да?
— Да. Блокируешь возможность работы с тобой. Твой панцирь вскрыть почти невозможно. Боишься казаться уязвимой.
— Боюсь, конечно.
— Поэтому и уворачиваешься, профессионально уходишь от вопроса. Поставь вопрос себе сама, если не доверяешь мне. А мне просто скажи ответ, без вопроса.
— Я тебе доверяю. Но на меня слишком много свалилось. А тут еще — опять он. Как я устала от него за эти десять лет...
— Тогда пробуем снова.
— Пробуем.
— Если ты не хочешь дать в рыло реально, попробуй просто представить. Что было бы, если вы все же встретились? Если бы он появился теперь, что бы ты ощутила?
— Если бы он и появился... пустоту. Кромешную пустоту, Магда. Такую отчаянную, что лучше бы не появлялся. И панику — что мне делать теперь с трупом, сгнившим под кроватью? Он теперь именно труп — чувства, которое к нему было.
— Возможно, надо поменять жилье, переставить кровать, помыть пол... дважды помыть пол. И трижды. Получить прощение у себя самой. Ты не виновата, что живая и любящая , а...
— А выбираю именно тех, кто неспособен к любви. Или — что еще больней — тех, кто любит не меня. И не дорожит мной.
— Да. Но это пройдет.
— Вместе с жизнью, Магда.
Глава 9. Подвал надо вскрывать
Миновали Садовую колоннаду, влажный пол в пятнах минеральной воды, воображение рисовало дам в турнюрах и с кружевными зонтами под теми сводами, тени тех дам, тех панов с подкрученными усами и в котелках, и эти кружечки с носиками для питья воды... Вышли на Лазенскую, и дальше, дальше, мимо гранатов, отелей и оплаток. В Варах больше и нет ничего, кроме колоннад, оплаток, отелей, гранатов, старушек. Вот две старухи стоят на ступенях Млинской: «Вы сколько уже живете? — Да второй месяц пошел. — А сколько будете? — Да еще месяц! — Ох, скукота какая, тяжкие грехи...». Старость ощущалась Элой теперь как будущность, как первая форма смерти сравнимо с живым, горячим телом, которому всю жизнь не хватало тепла. Миновали имперскую роскошь Мельничной, дошли до Рыночной колоннады, оттуда к Гейзерной, где Матиаш проснулся и с интересом глазел на взлетающие ввысь плевки Вжирдла. Немудрено, думала Эла, что люди изобрели драконов, их и изобретать-то не надо. Один вот просто сидит под мраморным полом. Послушали шипение горячего змия и дальше пошли.