Немые и проклятые

Уилсон Роберт Чарльз

Фалькон почесал шею, слушая мелодраматическое выступление Ортеги.

— О ком мы говорим?

— Об этом… cabr'on… [9] судебном следователе Кальдероне, — ответствовал Ортега. — Проклятье!

— Ах да, дело вашего сына. Я не…

— Этот cabr'on устроил, что Себастьян сел так надолго. Этот cabr'on добился максимального срока. Этот человек — просто буква закона и больше ничего. Только меч и никаких весов. Я полагаю, чтобы правосудие

было именно правосудием, необходимо и то и другое.

9

Подонок (исп.).

— Мне только сегодня утром рассказали про дело вашего сына.

— Про это писали везде, — недоверчиво проговорил актер. — Сын Пабло Ортеги арестован. Сын Пабло Ортеги осужден. Сын Пабло Ортеги… и так далее. Всегда сын Пабло Ортеги… никогда Себастьян Ортега.

— Я тогда был занят своими мыслями, — сказал Фалькон. — Мне было не до текущих событий.

— Медиамонстр вдоволь поживился, — ворчливо пробормотал Ортега, не вынимая сигары изо рта.

— Вы с сыном видитесь?

— Он ни с кем не видится. Он закрылся от остального мира.

— А его мать?

— Мать от него сбежала… от нас сбежала, когда ему было всего восемь. Рванула в Америку за каким-то придурком с большим членом… а потом умерла.

— Когда это было?

— Четыре года назад. Рак груди. Это очень скверно повлияло на Себастьяна.

— Так он с ней встречался?

— Он проводил с ней каждое лето начиная с шестнадцати лет, — сказал Ортега, потрясая в воздухе сигарой. — Ничего не приняли во внимание, когда этот cabr'on…

Его запал иссяк, он ерзал в кресле, лицо брезгливо сморщилось.

— Это очень серьезное преступление.

— Я понимаю, — громко сказал Ортега. — Просто суд отказался принять хоть какие-нибудь смягчающие обстоятельства. Например, состояние рассудка Себастьяна. Он был явно не в себе. Как объяснить поведение того, кто похищает мальчика, растлевает его, отпускает, а затем сдается? Когда настала его очередь защищаться в суде, он ничего не сказал, не оспорил ни один пункт заявления мальчика… все признал. Мне это кажется непонятным. Я не специалист, но даже я вижу, что ему нужно лечение, а не тюрьма, насилие и одиночная камера.

— Вы подавали апелляцию?

— Нужно время, — сказал Ортега. — И деньги, разумеется, а это непросто. Мне пришлось переехать…

— Почему?

— Жизнь сделалась невыносимой. Меня не обслуживали в кафе и магазинах. Увидев меня на улице, люди переходили на другую сторону. Я стал изгоем за грехи сына. Это было невыносимо. Пришлось убраться. И вот я здесь… один, в компании с чужим дерьмом и вонью.

— Вы знаете сеньора Вегу? — спросил Фалькон, пользуясь моментом.

— Знаю. Он представился мне примерно через неделю после моего переезда. Чем я весьма восхищен. Он знал, почему я здесь оказался. На улицах толпились фотографы. Он прошел мимо них, поприветствовал меня и предложил услуги своего садовника. Я иногда приглашал его выпить, а когда начались проблемы с коллектором, он высказал свое мнение, прислал рабочего, составившего смету, и ничего с меня не взял.

— О чем вы говорили за выпивкой?

— Ни о чем

личном, к моему облегчению. Я сначала решил… Сами знаете, когда люди приходят к тебе и набиваются в друзья… Я решил, он питает жадный интерес к несчастьям моего сына или хочет каким-то образом связать себя со мной… Множество людей не прочь добавить себе весу в обществе. Но Рафаэль, несмотря на внешнее обаяние, был закрытым… все впитывал, но о себе говорить не любил. Другое дело политика! Тут он судил-рядил — не остановишь. Мы, к примеру, обсуждали Америку и одиннадцатое сентября. Это было интересно, потому что он всегда придерживался консервативных убеждений. Когда рухнул Всемирный торговый центр, он утверждал, что американцы на это сами напрашивались.

— Он не любил американцев? — спросил Фалькон.

— Да нет же, нет! Он любил американцев. Был очень дружен с этой соседской семьей. Марти на него работал, и я уверен, что Рафаэль был не прочь трахнуть его жену.

— Вы это серьезно?

— Ну как сказать… Конечно, я иронизирую, но смеюсь и над самим собой: мы все не прочь трахнуть Мэдди Крагмэн. Вы ее видели?

Фалькон кивнул.

— И что скажете?

Однако инспектор предпочел перевести разговор.

— Почему он считал, что американцы сами напросились на трагедию одиннадцатого сентября?

— По словам Рафаэля, они вечно лезли в чужую политику, а в этом случае немудрено нарваться на отпор.

— Значит, ничего конкретного, просто беседа за стаканчиком вина?

— Да. Но прозвучали его обвинения довольно неожиданно, если учесть, что он любил Америку, даже собирался туда летом в отпуск, — заметил Ортега, посасывая кончик своей сигары. — Он тогда сказал еще, что американцы дружески похлопывают вас по плечу только до тех пор, пока вы им полезны. Как только вы перестанете приносить доход или давать информацию, вас отшвырнут, как камень, попавшийся под ногу. Не полагайтесь на их верность: она вытекает напрямую из расчетливости. Таков был общий смысл его речи.

— И как вы к ней отнеслись?

— Поразился его горячности. Похоже, он говорил о своих личных переживаниях. Быть может, в бизнесе столкнулся с коварством американских партнеров. Он не стал вдаваться в детали.

— Вы часто виделись в этом году?

— Встречались два или три раза, в основном по поводу коллектора.

— Вы не замечали, что Вега как-то переменился с прошлого года?

Молчание. Ортега, прищурившись, курил. Потом задал вопрос:

— Рафаэль покончил с собой?

— Именно это мы и пытаемся установить, — сказал Фалькон. — Опрос соседей позволяет сделать вывод, что приблизительно с конца прошлого года Вега изменился. Был чем-то озабочен. Жег бумаги в глубине сада.

— Я ничего не заметил, но мы ведь не поддерживали близких отношений. Ах да, припоминаю один случай… Неделю назад я встретил Вегу в универмаге «Эль Корте Инглес» в Нервийоне. Он что-то выбирал, кажется, кожаный бумажник. Я подошел поздороваться. Вега поднял взгляд от прилавка, и я увидел, что он в ужасе — напуган так, будто перед ним возник призрак давно усопшего родственника. Я отвернулся и быстро ушел, не сказав ни слова. По-моему, тогда я видел его в последний раз.

— Скажите, сеньор Ортега, в доме Веги часто бывали люди? Постоянные или необычные гости? Ночные посетители?