Ненаписанные романы
Шрифт:
– Я ведь мужик крестьянский, значит, памятливый... Поэтому меня, знаешь, прямо-таки ошеломило постановление Сталина о закрытии обществ - старых большевиков и политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Произошло это летом тридцать пятого, вскоре после того как Каменев и Зиновьев были выведены на первый процесс в связи с убийством Сергея Мироновича... В день закрытия обществ я поднял в нашей истпартовской библиотеке подшивки номеров журнала "Каторга и ссылка". Просидел над ними всю ночь напролет, - это, кстати, мне потом ставили в вину на следствии: мол, интерес к "троцкистской клеветнической литературе"... И чем больше я читал, тем зябче становилось: и про Дзержинского там были статьи, и про Фрунзе, Каменева, Свердлова, про Ивана Никитича Смирнова, Антонова-Овсеенко, Дробниса, Радека, Енукидзе, Крыленко, Рыкова, Стуруа, Троцкого,
Понял я той ужасной ночью, зачем Сталину понадобилось уничтожить академика Покровского! Друг Ильича, партийный историк, - вся наша плеяда по его книгам училась! В тридцать первом Сталин писал, что царскую Россию лупили все, кому не лень, - за ее отсталость; теперь, когда он стал "вождем", надо было переориентировать народ: "не нас били, а мы бьем и будем бить!" Покровский-то ограничивал рассмотрение советской истории лишь двадцать третьим годом последним годом работы Ильича; Сталин потребовал продлить историю, включить в учебники Семнадцатый съезд - съезд "Победителей", когда он сделался "Великим Стратегом"... А знаешь, кому он поручил эту работу в тридцать шестом? Не столько Жданову, сколько Бухарину, Радеку, Сванидзе, Файзулле Ходжаеву, Яковлеву, Лукину и Бубнову, зная уже, что дни этих людей сочтены, все они будут расстреляны! Можешь объяснить его логику?! Я - не могу! Почему именно смертникам он поручил сделать книгу о себе - "великом вожде революции"?! Полагал, что те до конца растопчут себя, принеся ему еще одну клятву в верности? Опозорятся, создав фальшивку? Или ему были нужны имена тех революционеров, которых знал мир, - как таким не поверить?! Но почему же тогда он не дождался выхода этой книги и расстрелял их?!
Алексей Ильич отхлебнул горячего, крепкого чая - волгарь, он был "водохлёбом" - и, сокрушенно покачав головой, продолжал:
– Напился я в ту ночь гнусно, до сих пор самого себя стыдно... Теперь-то я понимаю, отчего это случилось: когда я кончил читать старых большевиков, то по всем нормам чести я был обязан на первом же партийном собрании подняться и объявить во всеуслышание то, что я для себя открыл: не был Сталин "великим революционером" в начале века, никто тогда его не знал: не был он - наравне с Лениным - "вождем Октября"! Что ж нам сейчас голову дурачат?! Неужели мы беспамятное стадо, а не союз мыслящих?! Но, возражал я себе, отчего же все те, кто работал с Лениным до революции: Каменев, Орджоникидзе, Рыков с Зиновьевым, Бухарин, - все они начиная с тридцатого года звали партию следовать именно за Сталиным?! Как же им-то не верить?! Ведь Каменев с Зиновьевым начали славить Сталина не в тюрьме, а когда еще жили на свободе! А Радек?! Они, именно они начали создавать его культ, перья-то у них были золотые, воистину! Ну и придумал я тогда себе оправдание: мол, историки двадцатых годов были необъективны к Сталину, пользовались его скромностью, замалчивали его роль в революции...
Алексей Ильич набычился, голова у него была античной лепки, крепкая, крутолобая; замер, словно роденовский мыслитель, а потом закончил:
– Когда меня привели на пересуд - уже после расстрела Ежова, один из профессоров, шедший со мной по делу, сказал: "Я закончу свои показания здравицей в честь товарища Сталина - ведь именно он спас ленинцев от уничтожения бандой Ягоды и Ежова". А новый сосед, которого привезли из Москвы - он раньше в Наркомпросе работал, у Крупской, - процедил сквозь зубы: "Дорогие мои сотоварищи, если даже нонешний суд нас оправдает, то все равно через пару лет шлепнут, ибо по стране все равно поползет правда о том, что мы, ленинцы, перенесли, а ее, эту правду, без нового тридцать седьмого не изничтожить..."
...Когда отец вышел из тюрьмы, я спросил его, получил ли он письмо Алексея Ильича. Старик ответил, что ни от кого, кроме меня, писем ему не передавали.
А ведь великоречинское письмо я самолично опустил в почтовый ящик...
Алексей Ильич Великоречин умер в горькие годы застоя: сердце не могло смириться с ощущением тинной, засасывающей болотности - заплыл далеко в Черное море и не вернулся...
20
Мой многолетний партнер по бильярду, писатель Николай Асанов, был человеком труднейшей судьбы: впервые его арестовали в начале тридцатых, потом выпустили, вскоре забрали снова; каждый день он писал письма наркому внутренних дел Ягоде и прокурору Вышинскому, ответов, понятно, не получал. Отчаявшись, обратился к Сталину. Через две недели, в день Первого мая, в три часа утра, его подняли с нар и повели по бесконечным коридорам внутренней тюрьмы, пока он не оказался в большом кабинете.
Напротив него сидела женщина в глубоко декольтированном платье, ангельской красоты и кротости.
– Я не поверил своим глазам, - рассказывал Асанов, выцеливая шар.
– Это была Марьяна, видный работник эн-ка-ве-дэ, жена одного из руководителей нашего писательского Союза. Я потянулся к ней, ощутив слезы счастья на щеках; она, однако, чуть отодвинулась, но сделала это так, что я сразу не ощутил пропасть между нами... Тем не менее ласковым, доброжелательным голосом она спросила, как я себя чувствую, нет ли каких жалоб, а затем предложила объяснить - более подробно, чем в письме товарищу Сталину, - почему я считаю несправедливым происшедшее со мной.
Сбиваясь, путаясь, испытывая желание приблизиться к ней, ощутить ее тепло - ведь мы же были на "ты" раньше, - я принялся излагать свое дело, а это ужасно, когда тебе приходится оправдываться в том, в чем ты никак не повинен. Наверное, я был смешон, жалок и неубедителен.
А за окном была рассветающая Москва, и гулькающие голуби ходили по отливам окон громадного кабинета Марьяны. Я ощущал запах ее духов и горечь длинных папирос, которые она курила, сосредоточенно слушая мое бормотание. Марьяна вдруг резко поднялась, и прелесть ее точеной фигуры снова ошеломила меня, сделала арестантом, мастурбирующим на мечту, подошла ко мне, протянула папиросу и тихо, с горечью сказала:
– Послушай, Асанов, хватит нитки на хер мотать! Садись-ка лучше за стол и пиши правдивые показания, это, убеждена, спасет тебе жизнь...
Последние ее слова я слышал уже в состоянии полуобморочном, потому что начал сползать со стула на ковер.
Асанов красиво положил шар, посмотрел на меня своими постоянно смеющимися глазами, в глубине которых прочитывалась неизбывная горечь, и, намелив свой фирменный кий, купленный за четвертак у нашего маркера Николая Березина, поинтересовался:
– Не правда ли, прелюбопытнейший сюжетец, а?
Асанова вскоре выпустили. А Марьяну расстреляли - пришел Ежов, начал "подчищать" последние кадры Ягоды; расстрелыцик Васюков (официально назывался "исполнитель") с работой не справлялся, пришлось поставить дело на конвейер, убивали из пулеметов; чтобы не было слышно, во дворе заводили грузовики; шоферам велели газовать на всю "педаль" - полная гарантия тишины...
22
Необходимый комментарий
...Брежнев, пришедший в школу в 1915 году, должен был драть шапку перед портретом государя - все драли! Он же кидал в костер портрет государя - все кидали. Он учился в классах; на стенах висели портреты вождей Октября: Ленина и Троцкого; потом прибавили Зиновьева, Каменева и Сталина, затем Бухарина и Рыкова. После убрали Троцкого и добавили Калинина. Затем вынесли Зиновьева с Каменевым, но тиражировали Ворошилова. В комсомол он вступил, когда в партии был признанный "триумвират настоящих ленинцев" - Бухарин, Сталин, Рыков. Занимаясь в институте, он - как и все - покорно принимал новость: Бухарин и Рыков - то есть Вождь Третьего Интернационала и глава Советского правительства - тоже уклонисты. С тех пор для него был лишь один вождь: Сталин, который "Ленин сегодня".
Своего пика такого рода приписки достигли в 1937-м. Людей решили до конца отучить думать - под страхом расстрела семьи, близких, знакомых даже.
Людей заставили поверить (и они с готовностью пошли на это), что Сталин был вождем Октября и победителем в гражданской и Великой Отечественной.
Людей приучили слепо верить последнему слову, слову того, кто овладел вершиной пирамиды.
Когда Брежнев дал себе орден Победы и пять геройских звезд, он шел по проторенному пути, провозгласив, что истинным автором Победы был он, полковник Брежнев.