Ненастье
Шрифт:
Энергия недовольства всегда поддерживала Яр-Саныча в форме, и за два дня после похорон, когда причина раздражения отменилась сама собой, Яр-Санычу сразу нащёлкало все его годы. Танька уходила на работу, а он лежал дома на диване под ружьём-бокфлинтом, словно пришёл с войны. Комната Ирки и Руслана была открыта. Телевизор молчал. Телефон молчал. Никто не курил. Никто не орал и не ругался. Никто не принуждал Яр-Саныча ехать в Ненастье и горбатиться на огороде. Всё. Свобода. Счастье. Покой.
В ночь на среду Яр-Саныч проснулся от ужаса. Он вдруг осознал, что
Наутро Танюша увидела, что отец собирается на дачу, как обычно: он укладывает в рюкзак свежее бельё из шкафа, заворачивает в полотенце хлеб, пересыпает в банку чайную заварку. В деревне Ненастье Яр-Саныч всё знал и всё умел. Умел готовить, умел выращивать овощи, умел поддерживать жильё в порядке. В Ненастье он контролировал всё и управлял своей жизнью. Здесь судьба не подкрадётся к нему врасплох с острым топором.
— Жара, — пояснил Яр-Саныч Танюше. — Четыре дня огурцы не поливал.
Он уезжал в Ненастье. Уезжал до зимы, но на самом деле — навсегда.
Глубину беды, в которой тонула Танюша, его Пуговка, Герман осознал не сразу. Поначалу ему казалось, что всё более-менее терпимо. Конечно, грустно, однако надо принимать судьбу, какая есть. Надо смириться, что тебе вовек не будет дано что-то бесконечно важное и нужное для тебя. А Танюша и не бунтовала. Просто жизнь в ней будто остановилась: она навсегда невеста — и навсегда не жена. Будто бы у других людей души нормальные, а её душу какая-то злая ведьма лишила бессмертия. Потери этой вроде никто и не замечает — а весь белый свет как чужой.
О чём плачет сердце Танюши, Герман понял, когда заявилась Марина. Это случилось через пару месяцев после выборов командира «Коминтерна» — в марте 1997 года.
«Блиндаж» Герман уступил Марине: сам переехал в её комнату в общаге на Локомотивной улице, а Марина с сынишкой заняла его «однушку» в «афганских» домах по улице Сцепщиков. Развестись официально Герман ещё не успел; ордер на квартиру ему тоже ещё не выдали, но Марина верила: Щебетовский выполнит условия их сделки по поводу выборов, и ордера в дома «на Сцепе» мэрия начнёт выдавать уже со дня на день.
В общагу на Локомотивке к Герману перебралась Танюша. Она не хотела жить с Яр-Санычем, пусть даже и в двухкомнатной квартире. Там слишком многое напоминало о матери и сестре, и слишком неприятным стал расчеловеченный отец, похоронивший себя в Ненастье. Рядом с Германом Танюше было хорошо даже в общаге — ну и пусть комната небольшая, а туалет и умывалка одни на целый блок. Зато почти все девки вокруг — тоже невесты, и Герман называет её Пуговкой, и нет вокруг «афганцев», которые говорят о Лихолетове. А Тане тогда был всего-то двадцать один год.
Марина не предупреждала о своём визите.
— Поболтать надо бы, муженёк, — задорно сказала она, когда Герман открыл на стук, и заглянула в дверной проём Герману через плечо: — Танюха, разрешишь бывшей супружнице на пару слов залететь?..
Таня склонилась над шитьём у настольной лампы.
Марина прошла в комнату и присела на стул, расстегнув норковую шубку. И без того крупная, фигуристая, в шубке Марина выглядела будто стог сена. Она сразу как-то ужала, стеснила собою и мелкую Танюшу, и Германа, который — формально — жил на чужой жилплощади. Марина была словно доктор, а Таня и Герман — как пациенты в больничной палате.
— Не обижают вас тут? — спросила Марина. — Обращайтесь, если что.
— Давай к делу, — Герман опустился на кровать, больше было некуда.
— Ты в курсе, Неволин, что я теперь любимая жена вашего командира Щебетовского? — Марина, рисуясь, игриво приосанилась, подбоченилась и гордо выпятила грудь. — Я же председатель комитета жён «афганцев».
Герман молча кивнул. «Афганские» жёны на выборах в «Коминтерне» поддержали Щебетовского, а Щебетовский обещал жёнам разные блага.
— Скоро мэр подпишет ордера в «афганские» дома, — сказала Марина. — Предлагаю сразу махнуться хатами. Давай ты отдашь мне свою квартиру «на Сцепе», а я отдам тебе эту комнату. Будет справедливый обмен.
— Как-то тебя сильно занесло, Марина, — оторопел Герман.
— Чего занесло-то? Ты ведь не просто так с бабёшкой морковку потёр, ты на мне женился. У тебя, считай, ребёнок. Ты должен ему помочь.
Герман смотрел на Марину. Она улыбалась и с озорством, и с наглецой.
Елька, Елизар, не был Герману сыном: Герман его не усыновлял, и даже не выяснил у Марины, кто его отец. Зачем ему? Тот алкаш в судьбу Марины больше никогда не вернётся. А Елька Герману нравился. Хороший мальчик. Наверное, сейчас пошёл в первый класс. Интересно, какие оценки получает?..
— Марина, ты сама знаешь, на что у тебя есть право, а на что — нету. И Елька тут ни при чём. Живи в моей квартире, пока нас с Таней устраивает твоя общага, но квартира — моя собственность. Лихолетов выписал её мне как ветерану Афгана. Почему я должен уступить её тебе?
Снег на шубе у Марины растаял, и теперь в боковом свете торшера и настольной лампы мех сверкал искорками водяных капель.
— Я мать-одиночка. Алиментов мне не платят.
— Мы разводимся, Марина. Твои проблемы — уже не мои.
Это прозвучало нехорошо, недобро, и Герман начал заводиться. Разве он в чём-то виноват перед Мариной? Почему же он чувствует себя подлецом?
— Объясняю для тупых, Неволин, — развязно заговорила Марина. — Если у меня есть проблемы и муж, то мои проблемы станут его проблемами. Даже если он бывший муж. Я ведь подам в суд на раздел имущества. Ордер на квартиру мы получим ещё в браке. Значит, квартира — совместно нажитое имущество. Суд присудит мне половину. А эту комнату я тебе уже не отдам.