Ненастоящему
Шрифт:
– Послушай-ка, Сид,- Арсиньегас обошел массивный письменный стол и присел на краешек внутристанционного пульта.- Почему ты выключил экран? Не хочешь, чтобы я увидел... этого?
Теперь доктор Уэда неопределенно повел плечом.
– Но почему?
– настаивал Дан.
– Можно, я не буду объяснять? Это традиция врачебной этики. Родных не пускают в прозекторскую. Человеку не показывают его донора. Не принято.
– Но ты-то своего видел?
– Нет. Даже я.
– Хм... Но ведь могу же я смотреться в зеркало!
–
– Послушай-ка, Сид, а тебе не кажется, что подобными табу вы только нагнетаете ту атмосферу, которая распугивает ваших практикантов? Мифологическая антивизуальная ситуация, а-ля Амур и Психея. Вы бы еще распространили легенду, что у человека от взгляда на собственного донора кровь свертывается. Взаимодействие парных пси-полей, или еще какая-нибудь квазинаучная мистика. Зачем вы делаете из донора этакого гоголевского Вия? Ведь это просто мешок с костями. Баллон с кровью моей группы. Почему же на это нельзя смотреть?
– Всё это так - и не так. Конечно, донора можно рассматривать как контейнер с запчастями. На чужих мы так и смотрим, иначе мы не смогли бы работать. Но для тебя это - второй ты. Твой брат-близнец, выращенный, правда, искусственно, но из твоей плоти, то есть из твоих клеток и под диктовку твоей ДНК. Вот если бы я свел тебя в глиптотеку и показал набор сердец, печенок и еще кое-чего жизненно важного, то ты просто пожал бы мне руку и ушел, вполне удовлетворенный уровнем современной медицины. И стал бы еще безрассуднее на своих испытаниях. Но если я покажу тебе это сердце и руки, эти глаза и селезенку, но все скомпонованное в единое тело, ТВОЕ СОБСТВЕННОЕ ТЕЛО,- то я не поручусь за твою психику.
– Плохо же ты меня знаешь.
– Да уж как-нибудь. Понянчился.
– Полагаешь, что я свихнусь?
– Нет. Но ты не забудешь этого никогда в жизни. До самого последнего своего часа, когда будут исчерпаны все жизненные ресурсы и твоего собственного организма, и твоего персонального донора, и отдельных препаратов глиптотеки.
– Так... будем считать, что мой душевный покой ты сберег. Но трудно поверить, что вас самих не угнетает, что вы режете одних людей во имя спасения других.
– Нет, Дан, не угнетает. Потому что доноры - не люди. Это неодушевленные препараты, если хочешь. Впрочем, нет,- каждый первокурсник мается перед первым своим сеансом в анатомичке, хотя он имеет там дело со свободным, или безоригинальным донором, хозяин которого загинул где-нибудь на любезном твоему сердцу Марсе, где еще нет донорских клиник, или вообще в Пространстве, откуда можно просто не вернуться. Но ведь и триста лет назад первокурсников мучило то, что пропахшие формалином, не имеющие уже никакого отношения к истинной живой матери экспонаты анатомички - это бывшие люди...
– Ты все время хочешь внушить мне, что доноры - небывшие, ненастоящие и никогда неспособные стать людьми объекты...
– Вот именно. Ни-ког-да.
– А ты намеренно не вспоминаешь об этих... объемных снимках пси-структур? Ведь это - единственное, чего не хватает донору, чтобы стать человеком. Вот сегодня у меня сняли такой отпечаток - разве не достаточно наложить его на моего донора...
– О, как кстати, что ты напомнил,- сходи и переснимись. Там брачок. Ни в коем случае не улетай, не переснявшись.
– Ладно, ладно, ты мне зубы не заговаривай! Мне уже внушали сегодня, что на каждом углу меня ждет глубочайшая амнезия - влезу ли я в переменное магнитное поле, или от информационной перегрузки, или методом Пирра, царя эпирского,- ночным горшком по голове... Так? И приволокут меня, бесчувственного, к тебе же в клинику, и достанут утрешний снимок, где вся моя память на одиннадцать часов пятнадцать минут сего белого дня, и наложат на мои бедные опустошенные извилины весь тщательно сбереженный запас моей информации... Так?
– Так. И даже с довеском в виде правил безопасности при работах на поверхности Марса, скажем,- такие вкладыши не противоречат врачебной этике. А действительно, не впечатать ли тебе их заодно, раз уж ты будешь в мнемокресле?
– Стоп, доктор Уэда. Все не так. Не отшучивайся. Ведь ты сейчас признал, что я, вот этот самый я - не нужен! Он перестал быть ценностью, точкой приложения врачебной этики! Ведь у вас есть тело - донор, и душа - запись памяти. Зачем вам ремонтировать меня, весьма поношенную биомашинку, с которой хлопот не оберешься, когда достаточно совместить то, что имеется в ваших кладовых,- и готов новенький Дан Арсиньегас? Дух тот же, тело здоровее врачебная этика должна быть "за", да еще и обеими руками. А может, вы уже так и делаете, а, эскулап Уэда? Может, настоящий Арсиньегас уже валяется где-то в холодильнике?
Сидней устало пожевал губами - очень не хотелось признаваться в ограниченности своего могущества:
– Видишь ли, Дан, вся твоя тирада не имеет смысла, потому что мы не умеем этого делать... Ну да,- совместить тело, а вернее - мозг донора с записью пси-структу-ры оригинала до сих пор не удалось. Почему? Спроси что-нибудь полегче. Вот почему мы не можем спасти пациента, у которого необратимо поражен мозг: переносим мозг донора, работа ювелирная, вживление полное, а как доходит до наложения памяти...
– Отмирание коры?
– Ну, с этим мы умеем бороться. Нет, чтобы тебе было понятнее квазилетаргия. Мозг донора никакими силами нельзя разбудить. Не желает он просыпаться. Не желает!
– Слушай, Сид,- Дан схватил своего друга за лацканы белого халата,слушай, эскулап-недотепа! Во мне взыграл прирожденный экспериментатор, а это верный признак, что решение где-то у нас под носом. Ты говоришь - отпуск? Я беру два месяца, и мы запираемся у тебя в лаборатории. Да не бойся, не буду я приставать к тебе, чтобы ты свел меня на брудершафт с моим донором. Пусть дрыхнет в морозилке, мои печенки-селезенки стережет. Займемся делом, и я клянусь тебе, Сидней Дж., мы эту проблемку расколем! Ну, решайся, увалень!