Ненавижу семейную жизнь

Уэлдон Фэй

Себастьян, как истинный мужчина, не желает слышать неприятную правду. Он считает себя избранником Судьбы, которая подарила ему талант художника. Его адвокат назвал его парафреником — это человек с каким-нибудь одним вывертом, во всех же остальных отношениях совершенно нормальный. Доверчив он просто патологически. Он встречался со своими подельниками из криминального мира в ресторане Королевской академии искусств, считая его идеальным местом в смысле безопасности, хотя провинциальные дамы косились поверх своих пирогов и стаканов с белым вином на их дорогие, экстравагантные костюмы и с понимающим видом их обсуждали. Когда Себастьян приехал в Голландию и дружки выдали его полиции, неожиданностью

это оказалось для одного только Себастьяна. Так, во всяком случае, я представляю себе произошедшее. Подробностей он мне не рассказывал. Ему было стыдно.

Дискуссия по нравственным вопросам продолжается

— Не понимаю, — говорит Мартин, — ведь ты наполовину шведка, откуда у тебя такие взгляды?

Он все никак не успокоится. Поесть он поел, но его точит неудовлетворенность, ему хочется нежности, ласки. Грудная Китти все еще спит в своей колыбельке возле их кровати. Мартин понимает, что это разумно, но лучше бы она спала в другой комнате. Иногда он просыпается ночью, хочет обнять жену, ведь это его законное право, а Хетти, оказывается, сидит и кормит Китти грудью. (Конечно, официально она ему не жена, поэтому “законность” его права под большим вопросом, и это одна из неосознанных причин его желания жениться на ней — если бы она согласилась.)

Хетти смотрит на девочку с выражением, которое ему хочется истолковать как обожание, и все же порой мелькает мысль, что скорее это изумление. Ей сейчас неудобно заниматься любовью, сочащееся из сосков молоко ее стесняет. Для женщины, которой противна сама мысль о кормлении грудью — разве она корова? — грудь Хетти производит удивительно много этой сладковатой, со слабым приятным запахом жидкости. Мартина тоже переполняет изумление. Ему вспоминается фильм об эксплуатации батраков на каучуковых плантациях в Малайзии, который он видел в детстве. В коре дерева делали надрез, и из надреза начинало сочиться что-то желтоватое, тягучее. Его тогда затошнило. Он знает, что грудное вскармливание естественно и полезно, но лучше бы Китти кормили из бутылочки. Раньше грудь Хетти отвечала на его любовный призыв, и это было прекрасно, а теперь вот только и делает, что кормит другое существо, пусть даже это существо возникло из его семени. Все, что связано с деторождением, кажется ему столь странным, что он с трудом верит, как такое возможно.

После рождения Китти Мартин, прежде ярый противник вторжения науки в жизнь, рассуждавший о природе с тем священным трепетом, какой люди некогда испытывали по отношению к богу как к источнику одного только блага, сейчас стал бурно одобрять клонирование, детей из пробирки, исследования в области стволовых клеток, искусственную матку, генно-модифицированные продукты и прочее. Нет, нет, чем дальше от природы, тем лучше, пусть торжествуют разум и ухищрения науки. В голове у него мелькает мысль, что няня займет свободную комнату, стало быть, ребенок будет пока спать с ними, и потому оставь надежду на привычный нормальный секс со смехом, криками и беготней голышом по всему дому.

— При чем тут мой отец-швед, какое он имеет отношение к чему бы то ни было? — говорит Хетти.

Мартин объясняет, что у жены премьер-министра Швеции — она юрист на полной ставке — недавно возникли неприятности из-за того, что она наняла прислугу убирать в доме. Все сочли, что она уронила свое достоинство, унизила и своего мужа, и горничную. В Швеции все должны убирать за собой сами, так принято.

— Мы стремимся построить новый, справедливый мир — и вдруг нанимаем себе служанку? — говорит Мартин. — Где наши принципы?

Хетти едва сдерживает смех. Порой ей кажется, что он не к ней обращается, а к толпе, собравшейся на

митинг, но ведь он хочет стать политическим деятелем, и потому она его прощает: пусть практикуется.

— Она не служанка, — решительно возражает Хетти. — Она о-пэр, помощница-иностранка. Или няня. Это уж как она сама предпочтет называться.

— Как ни назовись — не важно, все равно она будет выполнять за нас грязную работу только потому, что мы можем себе позволить нанять ее, а она вынуждена идти в услужение, иначе ей не прожить. Кто же она, как не служанка? Открой глаза, Хетти. Делай как тебе удобно, никто не возражает, но отдавай себе отчет в том, что ты делаешь.

— Вот теперь у нас как раз и появится в семье разумное и справедливое разделение труда, — высокомерно парирует Хетти, видя, что он на шутки не откликается.

— А ты подумала о последствиях, которые влечет за собой наем прислуги? — говорит Мартин. — Мы должны будем оформить ее официально, оплачивать ее медицинскую страховку, платить за нее налоги и так далее? От души надеюсь, что да.

— Если она будет работать не полный день и жить у нас, платить за нее страховку нам не придется, — объясняет Хетти. — Она будет считаться членом семьи. Я спрашивала Барб.

— Надеюсь, ты видела ее визу и убедилась, что у нее есть вид на жительство в Англии?

— Агнешке не нужна виза. Она ведь из Польши, — говорит Хетти. — А мы теперь все европейцы. Надо ее приветить, сделать все, чтобы она чувствовала себя как дома. Все будет замечательно.

Мартину смутно представляется простая деревенская девушка из отсталой страны, необразованная, но обученная матерью ловко справляться со всеми обязанностями по дому, которые испокон веков исполняют женщины. Хетти сможет и обучить, и просветить ее, и показать, как живут прогрессивно мыслящие люди.

— Я в этом не так уж уверен, — говорит Мартин. — Может быть, ей у нас не понравится, и она через несколько дней уйдет.

И за ним и за ней много поколений борцов за идеи, не сдающихся в схватке с самым яростным противником.

На-ле-во!

В 1897 году прапрапрапрадедушка Китти, музыкант, написал вместе с сексологом Хэвлоком Эллисом письмо архиепископу Кентерберийскому с требованием признать право женщин на свободную любовь. Вследствие чего он, естественно, потерял пост ректора Королевской академии музыки и вынужден был уехать в Сан-Франциско, но он с радостью принес эту жертву на алтарь зарождающегося феминизма и грядущего торжества гуманистических идей.

В тридцатые годы прапрадед Китти, известный писатель, посетил Советский Союз и потом рассказывал о социалистическом рае, где процветают все искусства. После этого левый марш нашего рода было уже не остановить, и уж конечно в первых рядах шла его женская половина.

Когда возникло движение за ядерное разоружение, прабабушка Китти, Ванда, прошла вместе со своими дочерьми Сьюзен, Сереной и Фрэнсис в знаменитом марше от Олдермастона до Лондона. В 1968 году второго мужа Серены, Джорджа, арестовали за участие в демонстрации против войны во Вьетнаме на Гроувенор-сквер. В семидесятых годах сыновья Серены Оливер и Кристофер надевали вязаные маски и кидали в стены анисовое драже, чтобы сбить со следа полицейских собак, хотя по какому поводу это все совершалось, я не помню. Серена и Джордж однажды приютили в своем доме на Колдикотт-сквер какого-то деятеля из движения против апартеида. Дети и внуки Сьюзен и сейчас время от времени участвуют в акциях протеста против войны в Ираке. Это у нас в крови. Даже Лалли подписывает письма, требующие запретить экспорт телят. Хетти вон ходила на демонстрацию против генно-модифицированных продуктов.