Ненавижу
Шрифт:
Я никого и ни в чем не стану обвинять. И ведь ни слова не соврала. За нее это сделает Эдик, у которого свои счеты.
Я ничего не стану предпринимать. Когда женщина отвечала за свои слова и поступки? Тем более такая старая и обиженная?
Господь им судья. Так приятно иногда почувствовать себя карающей рукой… А лепнина действительно богатая. И не амуры это, а купидоны. Уж она-то в искусстве разбирается.
— Мазурик,
— Почему? — Семен Петрович вытащил зубную щетку изо рта и посмотрел в зеркало. Позади него стояла растрепанная супруга в туго перетянутом халате.
— Ты уволился! — удивительно, сколько эмоций можно вложить в одно восклицание.
— Допустим, я уволился. И что? — Мазурик снова приступил к процессу чистки зубов.
— Как это что?! В твоем возрасте!
— Причем тут мой возраст?
— При том, то ты не сможешь найти такую работу!
Мазурик набрал воды в рот, прополоскал, потом смачно сплюнул. И только тогда повернулся к встревоженной супруге:
— А кто тебе сказал, что я собираюсь искать работу?
— То есть как? — Жена даже попятилась от удивления. — Не поняла… А зачем же ты тогда уволился?
— Видишь ли, — начал было Мазурик и вдруг замер. Потому что вдруг забыл, как зовут его жену. Еще вчера помнил, и вдруг — полный провал. Как будто и не было прожитых дней. Он даже смутился перед этой усталой, чуть полноватой женщиной.
— Семен! Что вообще происходит?! — выкрикнула она. — Ты можешь объяснить? Любой знает…
О! Вот оно! Люба. Жену зовут Люба. Семен Петрович улыбнулся сделанному открытию: все вернулось на круги своя.
— Не кричи, Люба, — тихо попросил он. — Ольгу разбудишь.
На кухне было не разместиться. Он, как истинный джентльмен, уступил супруге единственную табуретку, а сам втиснулся в оконный проем. Оба молча смотрели на закипающий чайник.
— Семен, — уже спокойно спросила его жена. — Ты можешь объяснить, зачем ты ушел с работы?
Он с полминуты раздумывал: сказать или нет? И все-таки выбрал компромиссный вариант.
— Мне сделали интересное предложение. Возможно, я буду работать за рубежом.
Рука Любы дернулась, и она пролила кипяток на клеенку.
— За границей?
— Да.
— А я?
— Что — ты?
— Что буду делать я?
— То же, что и раньше… За одним лишь исключением — я больше не буду тебе мешать. Что-то не устраивает?
— Какая же ты сволочь! — оскорблено сказала она и вышла из кухни.
Может, стоило ей все-таки сказать? А то как-то неловко получается, подло, не по-мужски. Словно удар в спину. Надо предупредить, но… не хочется.
— И почему это я сволочь? — запоздало выкрикнул Мазурик вслед жене. — Поясните, сударыня!
Люба фурией ворвалась на кухню:
— Потому что думаешь только о себе!
— А надо о тебе! — насмешливо парировал Семен Петрович.
— Мазурики, вы чего…
— Оля, уйди! — крикнули одновременно и уставились
— Ты всегда думал только о себе. Квартиру эту убогую купил только потому, что до твоей работы недалеко. И плевать, что жене три часа до своей добираться. То, что ты потом сменил свое КБ на НИИ, уже не считается… Теперь и вовсе безработным стал, а я по-прежнему три часа в автобусе трясусь!
— Все?
— Когда ты в последний раз дарил мне цветы? Когда мы в последний раз ходили в гости к друзьям? От тебя ничего не дождешься: ни внимания, ни ласки, ни денег. Ты даже в постели свое побыстрее торопился урвать, а потом заваливался тюленем да так, что до утра не добудиться. Я отдала тебе лучшие годы, а ты…
Мазурику стало скучно… У каждого своя правда, и если жена назвала мужа сволочью, значит, он сволочью и помрет. Или переживет ее, а потом все равно помрет. Еще большей сволочью.
И чего взъелась? Будто он просил ее отдавать лучшие годы своей жизни! Неужели когда-либо претендовал на ее молодость и верность. Никогда! И уж тем более сейчас.
Халат Любы на груди распахнулся, обнажив рыхлую отвисшую грудь. Мазурик перевел взгляд на Ольгу: завернувшись в одеяло, она хищно за ними наблюдала. Осклабился.
— Что, Оленька, нравится скандал в благородном семействе? Не ожидала столь бурный страстей?! Может, присоединишься? Так сказать, сообразим на троих!
— Оставь Ольгу в покое!
— Давно оставил, — осклабился Мазурик. Дождался, чтобы смысл фразы дошел до жены, накинул куртку и вышел из дома. А ведь хотел поступить как честный человек, который, впрочем, в глубине души так и остался сволочью.
— А кто его спрашивает? — ленивый голос секретарши перебивал яростный стук по клавиатуре.
Ада запнулась.
— Это его жена… — и тихо добавила: — Бывшая. Соедините, пожалуйста, это очень срочно.
В трубке задергался Моцарт. Потому все тот же равнодушный голос сообщил, что генеральный директор телеканала на совещании и осовбодится очень не скоро. Ада зачем-то сказала «спасибо», а потом долго слушала короткие гудки: sos! sos! sos! sos!..
Попрощаться — не получилось, но, может быть, оно и к лучшему. Сказать-то все равно нечего, но почему-то стало обидно. Ладонью вытерла наступившие слезы и вышла на балкон.
Конец октября. В минувшую субботу дворники смели ворох листьев, и теперь они — в длинных синюшных мешках лежали у подъезда. Пахло дымом, дождем, холодом и поздними осенними хризантемами. Густо-красными, почти черными. Этот сорт Ада особенно любила и всегда сажала на балконе. Когда выпадал первый снег, хризантемы, припорошенные белой поземкой, выглядели особенно торжественно и красиво. Аде нравилось смотреть, как они медленно и спокойно умирали. Маленькие самураи.