Шрифт:
…Родилась она в тёмную ночь, такую, что хоть глаз выколи. Никто её здесь не ждал. Ни мать, которая трижды пыталась уговорить местного травника, чтобы тот приготовил прерывающий декокт (старик всякий раз отнекивался, намекая, что в кредит работать не намерен). Ни шестеро её братьев и сестёр, очень хорошо понимающих, что похлёбку из щербатого глиняного горшка придётся вскорости делить на семь частей. Ни стражники бургомистра, один из которых по стечению обстоятельств считался её отцом, но совершенно не помнил, когда, как и главное – с кем это случилось, и в общем-то не пытался сие вспомнить.
Никто не вязал по случаю предстоящего рождения маленьких башмачков из пуховой шерсти, не расшивал алой тесьмой детское покрывальце и не подбирал имён в честь славных королей и королев минувших лет, или хотя бы в честь ближайших родственников.
Когда девочка всё-таки появилась на свет, её так и назвали: она. Только благодаря страху, что соседи донесут о том, что ребёнка не видно, она не оказалась в море в первый же свой день рождения. Убийство есть убийство, даже новорождённого, даже в этой части мира, и власти отнюдь этого не одобряли. Штраф, взимаемый в городскую казну по такому случаю, платить было бы нечем, а идти на невольничий рынок совершенно не хотелось. Проклятый травник мог бы помочь, но забесплатно свидетельствовать об удушении ещё в утробе категорически не желал.
Но она родилась, и надо было в ближайшем будущем что-то с этим делать. А пока пришлось привычно обрезать пуповину, обтереть розовое, трепещущее тельце и закутать его в пару вонючих тряпок.
Удивительное дело: она не кричала. Она смотрела на мир широко распахнутыми от изумления изумрудно-зелёными глазами, моргала, морщила носик, беспорядочно перебирала ручками, но всё – молча.
Она не плакала, даже когда приходилось лежать голодной по несколько часов кряду. Кормили её только по случаю, когда от избытка грудного молока становилось больно, и надо было его куда-то девать. Почему бы и не в ребёнка, в конце-то концов?
– Повезло вам! – однажды сказала соседка, заходя во двор и переступая через лужу, в которой плавала рыбья голова, облепленная мухами. – Красивая девчонка уродилась! Лет в десять отведёте в “Усладу путника”, всю семью будет кормить.
“А до десяти – с ней возиться, кормить и следить, чтобы не померла?” – невысказанное возражение повисло в воздухе.
Через месяц к ней уже попривыкли. Нет, её не окружали какие-то особенно злые и бездушные люди. Люди были вполне обычными, по крайней мере – для этой части мира. Просто она оказалась совершенно им не нужна. Потому-то ещё через два месяца, когда в городе объявился молодой заезжий чародей, её продали ему за четыре монеты серебром. Власти, получив ещё две монеты в качестве налога на сделку, не возражали.
Чародей посчитал, что провернул выгодное дельце. Изучать устройство тела по учебникам и старым, ломким по краям манускриптам – одно, а на настоящем человеке – совсем другое. В университете, в большом городе, недостатка в учебных пособиях не было, но чародей давно распрощался с большими городами и их университетами. Он предпочитал одиночество, и тропы познания выбирал для себя сам. Умение хорошо заметать следы позволяло ему особо не опасаться возмездия, ни со стороны коллег по магическому ремеслу, ни от обычных людей. Чего уж там, вероятность погибнуть от случайного укуса змеи где-нибудь в дороге Бередар оценивал существенно выше, нежели шанс, что его разыщут и покарают безутешные родственники очередной жертвы.
– Что ж, приступим, – пробормотал он, откидывая со лба непослушную прядь чёрных волос.
День выдался удачный. Погода сулила крупный улов, и добрых три четверти мужского населения Альханы и половина женского вышли в море. Сквозь загаженное птицами окно гостевой комнаты лучшей в городе таверны пробивался солнечный свет. В его лучах скупо поблёскивали разложенные на рогоже инструменты.
Здесь же, рядом, лежала она. Взглядом она водила вслед за руками чародея, делавшего последние приготовления. И молчала, как всегда.
– Итак, – чародей извлёк из сундучка и поставил рядом с инструментами бронзовую чашу, куда будет стекать кровь. – Во благо науки…
Он пробежался глазами по своим инструментам и выбрал короткий серебряный ланцет. Освежил в памяти, как полагается вскрывать грудную клетку. Примерился, взмахнул рукой и…
…В дверь постучали.
Чародей выругался: рука дёрнулась от неожиданности, и на коже младенца расцвёл алым неглубокий, а главное – неровный, незапланированный и потому бессмысленный порез.
– Кто там? – спросил он, накладывая одновременно исцеляющее заклятье.
Чародей очень не любил, когда что-то шло не по плану.
– Отворяй, подонок! – кто бы ни стоял по ту сторону двери, на благодарного посетителя, ищущего магической помощи, он не походил.
Для убедительности дверь сотряс мягкий, но внушительный удар. Девочка повернула голову к источнику звука. Удивительно, но она не плакала, ни от боли, ни от испуга.
Чародей между тем вздохнул и распахнул дверь заклинанием. Он уже примерно догадался, кто там стоит.
– Ты обесчестил мою дочь, ублюдок! – вломившийся в комнату мужик яростно взмахнул длинным ножом, которым в обычный день, вероятно, разделывал рыбу.
– Предлагаю две монеты серебром, – спокойно проговорил чародей, пожав плечами. – За беспокойство.
– Четыре! – мужик как будто был готов к такому повороту событий.
Нож волшебным образом исчез за потрескавшимся от времени голенищем сапога.
– Три, – не сплоховал чародей.
Правила этой игры были ему прекрасно знакомы.
Расплатившись за поруганную честь (“сколько там той чести было” – досадливо подумал чародей), он вернулся к занятию, от которого его столь бесцеремонно оторвали. Девочка по-прежнему молча лежала на рогожке, с интересом водя за чародеем изумрудными глазами.
Мужчина обмакнул кисть в чернильницу и тушью провёл на тельце линию будущего разреза. Девочка заулыбалась: прикосновения кисти вызывали щекотку.
Снова блеснуло лезвие занесённого ножа, и снова кто-то вдруг постучался в дверь, на этот раз – деликатно, словно бы извиняясь.