Ненужные люди. Сборник непутевых рассказов
Шрифт:
Олег инсультник. Когда-то давно, больше десяти лет назад, он подрядился возить отца Александра, тогдашнего священника, по отдалённым приходам района, в деревни Ошкуль, Целинник и Родионово. Пока ждал, когда закончится служба, сидел в уголке и слушал, а Слово Божье, как известно, тщетным не бывает, так и втянулся. Через пару лет прошёл обряд конфирмации, стал причащаться, регулярно бывал на воскресных службах, да не по разу, в силу своей извозчичьей работы. Это уже потом отец Александр стал ездить на машине сам, на права сдал, да вот Олег-то его и учил на своих «жигулях», гонял по полям и по посёлку
Инсульт с ним случился четыре года назад, в тайге, когда поехали за шишкой. Выпили с вечера, как водится, ночи-то осенние холодные и промозглые и не то чтобы Олег злоупотреблял:
…В индом его определила жена, Ирина. В церковь она ходила редко, а после паралича Олегова и вовсе перестала. Пришла только один раз, на исповедь, сказала, что сил нет больше, что отдаст Олега в индом: «Там и уход, и кормят, и не всякого возьмут, особенно местного, а я договорилась. Вы не думайте, отец Алексей, что я такая бессердечная сука, не могу я просто. Двух детей поднимать надо, а третьего, лежачего, я просто не вытяну…» Что он мог ей сказать? «Поступайте, как считаете правильным, только одного его не оставляйте…» Она и не оставляла поначалу, ходила к нему чуть не каждый день, дети бегали. А потом всё реже и реже. А год назад развелась, замуж вышла и совсем перестала ходить. Но кто он, чтобы её судить? Он ходит к нему каждое воскресенье, приносит гостинцы от прихожан, служит Причастие. Вот, как и сейчас.
…Он причастил Олега, сполоснул чашу, выпил, протёр, сложил всё в портфель, вернул объедки на тумбочку, выложил пирожков и мытых яблок, свежо перебивших больничный запах, открыл пакет с соком ананасовым, как любит Олег налил в мутноватый стакан, оставил на тумбочке: «Пойду я, Олег. Да благословит тебя Господь!» Олег устало кивнул, махнул рукой, что-то промычал, прикрывая глаза. Он кивнул Ване, перекрестил и его и вышел снова в коридор, пошаркал, приволакивая ногу: «Колено, чтоб его!»
Поднялся на второй этаж, с каждым шагом преодолевая сопротивление, будто воздух становился всё плотнее и гуще, на переходе в другое здание у решётки нажал на кнопку вызова охраны. Подошёл здоровяк в камуфляже, всмотрелся, отпер, пропустил, отнял портфель, заглянул внутрь, ворохнув содержимое, отметил в журнале и молча махнул: проходи, мол. Он прошёл, мужик, захлопнув журнал, за ним. В этой части диспансера полы не скрипели, но и в коридорах никого не было. Все двери, с окошечками и замками снаружи, были заперты, коридор блестел чистотой, дурацких стенгазет не было, только лампы дневного света дёргались иногда в припадке. Спецблок. У безликой двери с номером «девять» остановились, охранник щёлкнул окном, заглянул, скривившись, грохотнул ключом: «Проходите. Полчаса вам». Отец Алексей шагнул в проём, чувствуя, как сквозняк от захлопнувшейся двери толкает его в спину. Кровать, стол, за ним зарешёченное окно с маленькой форточкой, чуть приоткрытой, до решётки. На столе стопка книг, тетрадка, карандаши. На стуле, лицом к окну, сидел парнишка, почти мальчик. Повернулся, когда он входил, и отвернулся опять.
«Добрый день, Виталик». «Здравствуйте». «Как ты?» «А что изменилось? Как был, так и есть». «Ну, кое-что изменилось. Ты не на зоне, а здесь. Уже почти четыре месяца. Ещё восемь месяцев, и тебя отпустят домой, если врачи подпишут заключение». Он развернулся, глянул на священника тёмными глазами с большими ресницами, качнув отца Алексея назад. «Домой? А я этого хочу?» Отец Алексей поднял руку: «Все хотят домой, Виталик. Вопрос только в том, где он, этот дом, куда хочется вернуться. Мы говорили с тобой об
«Я хочу исповедаться, отец Алексей…» Он оторвался от манипуляций на столе, поднял голову: «Опять?» «Опять…» «О том же?» «О том же». «Почему? Я уже объявлял тебе отпущение грехов. И это ведь не я. Это Сам Бог тебя прощает. Почему ты не можешь это принять?» «Я… не знаю. Я не чувствую прощения. Может, это я сам не могу себя простить?» «Виталик, послушай. Бог прощает тебя. Прощает тебе твой грех. Последствия греха никуда не денутся, тебе с ними жить и умирать, это правда. Но Бог снимает с тебя вину и грех. И ты не удерживай. Отпусти». Он опускает голову ещё ниже, упрямо трясёт отрастающими кудрями, разбрызгивая мелкие слёзы: «А я могу? Могу я отпустить?» Отец Алексей подходит к нему, садится рядом, берёт в руки его дрожащие ладони, холодные, влажные, с грязными ногтями, сжимает: «Можешь. Сам нет, а когда Он рядом можешь. Ты же знаешь…» Тот кивает, вынимает руки из его рук, подталкивает его к столу: «Служите, отче…»
В этот раз он служит без проповеди, совсем коротко. Чтение, молитва, слова установления, «Отче наш», и вот он поднимает дискос с двумя кружочками хлебов, выдыхает в закрытые глаза Виталика: «Это тело Иисуса Христа, за тебя ломимое. Ешь во оставление всех твоих грехов…», и почти проталкивает ему в сомкнутые губы ломкую сухую облатку. Тот глотает её с трудом, тянется к чаше. «Это кровь Иисуса Христа, за тебя изливаемая. Пей во оставление всех твоих грехов…»
…Из диспансера он выходит обессиленный, потный, выходит на мороз и холодный ветер «хиус» дующий вдоль пустой и уже сумеречной улицы. Падает за руль выстуженной машины, заводит, едет домой. Там суета, дети, жена зовёт за стол. Он отмахивается, уходит к себе в комнату, опускается на кровать. Как там в песне поётся? «День прошёл, а ты всё жив»? Да, он-то жив. Как все его старушки в церкви, дети, жена. Как и инсультный Олег, как и Виталик, сидящий за тремя запорами в спецблоке индома. Они все живы, а вот Николай Петрович Сахно нет…
2.
Год назад, февральской ночью, с воскресенья на понедельник, Виталик Иванов застрелил таксиста, того самого Сахно. Вызвал по телефону из райцентра Сыры, сел в машину, заехал домой, потом залез на заднее сиденье старенькой «калдины», и они тронулись на выезд из посёлка, в сторону райцентра. За переездом попросил тормознуть, вышел, стукнул в водительское окно, а когда тот опустил стекло, разрядил в водителя магазин из отцовского «вепря»коротыша, извлечённого из-под пуховика. Водителя, почти обезглавленного выстрелами картечью в упор, выволок к обочине, оставил тут же, неподалёку от сгоревших когда-то бараков, а сам сел в машину, пропахшую кровью и порохом, стёр кровь и мозги с лобового стекла рукавом и поехал на кладбище. Там бросил «калдину» с ружьем внутри, пошёл домой, где все спали, принял душ и лёг спать. Утром в школу не проснулся, мать стала перекладывать вещи, обнаружила кровь на пуховике и на джинсах, запаниковала, позвонила директору школы, где сама работала учительницей. В обед Виталика взяли, увезли на экспертизу, в крови обнаружили наркотики, да там и так было видно, что он абсолютно никакой. На дознании, когда пришёл в себя, всё рассказал, подписал бумаги и замкнулся, не произнёс больше ни слова, даже когда били. Но били аккуратно, мальчишке не было ещё восемнадцати, следов оставлять было никак нельзя. Весь посёлок гудел, не обсуждали случившееся только ленивые и совсем пьяные, ждали суда, но до суда не дошло: увязли на психиатрической экспертизе. Дважды проведённая экспертиза подтвердила невменяемость, и парню определили лечение в местном психдиспансере под интенсивным наблюдением в течение года. Так Виталий Иванов вернулся домой, проклятый и отвергнутый всеми, кроме врачей, матери и отца Алексея.
Конец ознакомительного фрагмента.