Необходима осторожность
Шрифт:
– Уж я постараюсь, чтобы ты расхлебала! – ответил Эдвард-Альберт самым свирепым тоном, на каком только был способен. – Доберусь до тебя. Попомни мои слова. Вышибу вас отсюда прямо на улицу, сударыня!
– Вышибайте, мистер Jusqu'au bout [42] . Вышибайте.
Тут они заметили, что в комнате находится м-сс Баттер и хочет что-то сказать. Им обоим сразу стало стыдно своего поведения.
– Я собираюсь купать ребенка, сударыня, – сказала м-сс Баттер. – Он сегодня такой хорошенький. Выдумал хлопать себя ручонкой по губам. Ну просто прелесть!
42
ни
Эдвард-Альберт пошел за ней. Эванджелина сперва тоже хотела пойти, но потом решила полюбоваться на те, что делается за окном.
Это был поворотный момент в процессе становления Homo Тьюлера, Англикануса. Весь тип медленно, ни отчетливо обозначился в нашем экземпляре и теперь находится перед нами со всеми своими ярко выраженными особенностями. Несмотря на первоначальные изъяны, Эдвард-Альберт достиг полного развития. Мы проследили весь процесс его полового воспитания – эту своеобразную смесь целомудрия и предприимчивости, благодаря которой англичанин стал лучшим в мире любовником; мы наблюдали естественное пробуждение в нем империалистических наклонностей, видели, как он стал любителем крикета, а также терпимым и не слишком ревностным, но безусловно верующим посетителем церкви. Мы отметили растущее в нем влечение к клубной жизни и стремление сойтись с опытными людьми. А теперь отмечаем момент, когда в нем зародилось понимание крайнего вреда всяких «идей» – понимание, более всего способствовавшее превращению Англии в то, что она теперь собой представляет.
Он вдруг заметил, что, словно тучей, окружен со всех сторон «идеями», «идеями» всех сортов, всевозможными «измами» и «ологиями» без счета. Книги или журнала нельзя открыть, чтобы на них не нарваться. Не то чтоб он особенно стремился открывать книгу, когда можно было обойтись без этого, но Эванджелина любила читать всякую ерунду, и он иногда видел заглавия или даже пробегал глазами оглавление. Новые Женщины, не угодно ли! Он понял, что отныне вся его жизнь будет посвящена борьбе против злостных покушений на его душевное спокойствие. Покушения эти принимали самые разнообразные формы и выступали под самыми различными наименованиями: феминизм, социализм (конфискуйте заклады, обобществите жен – и что же останется?), марксизм, коммунизм (то же самое, только еще хуже), коллективизм, пацифизм, интернационализм, скептицизм, атеизм, дарвинизм, национализация, викторианство, тред-юнионизм, биология, социология, этнология, археология, Эйнштейн, Бернард Шоу, контроль над рождаемостью, модернизм и прочая пакость. Пакость, о которой раньше и слышно не было, затеянная главным образом международным еврейством и длинноволосыми интеллигентами, развращенными до мозга костей, – это они лезут со всякими предложениями, разрушают веру, сеют недовольство среди трудовых классов, угрожают нашему материальному благополучию, совращают женщин с пути добродетели и покорности.
С тех пор как он в первый раз услышал это жужжание «идей», оно для него уже не прекращалось. Осиное гнездо неверия и свободомыслия подлежало уничтожению.
Слышен гул вам, христиане,На земле святой?То шумят полки лидийцев,Как осиный рой.Меч возьмите, христиане…Он фыркал от злости, раздувая свою ненависть к ним. Самым лучшим способом обращения с ними было выкрикивание громким, исключающим всякое возражение, властным голосом слова «вздор». Когда сойдешься с единомышленниками и гаркнешь с ними в унисон «Вздор!» – получается очень внушительно. Жужжание как будто совсем затихает. И битва гаркающих с жужжащими окончена… Но потом она начинается снова.
19. Эванджелина сходит со сцены
Недельки две после этой окончательной размолвки положение оставалось без перемен. Было очевидно, что между м-ром и м-сс Тьюлер произошел разрыв, но, если не считать совершенно определенного желания как-нибудь оскорбить партнера, ни он, ни она не имели ясного представления о том, каков должен быть следующий этап в развитии их конфликта. Эдвард-Альберт отличался той характерной нерешительностью, которая составляет неизбежный результат обычного английского воспитания, а кроме того все еще смутно надеялся, что она передумает. Что же касается ее, то она уже выяснила окольным путем возможности возвращения на прежнюю службу и знала, что если пожелает, то может вернуться. Там ее отсутствие все время очень чувствовали. Но вернуться – это значит возобновить отношения, с которыми она, казалось, навсегда покончила. Ее самолюбие страдало при мысли о дальнейшей зависимости от мужа. Нет, она вернется к прежнему и выдержит испытание. Эдвард-Альберт не единственный мужчина на свете. Уж во всяком случае…
В глубине души она понимала, что именно она сделала несчастным и его и себя. Она ненавидела в нем не только его самого, но еще и свою жестокую ошибку. Трудно приходилось ее самолюбию по ночам, когда ее грызла мысль, что она пострадала от собственной корысти. У нее не хватало духу обвинять во всем только его. Было бы проще, если б она могла свести свои счеты с ним и потом забыть о нем, забыть навсегда. Но как это теперь сделать? Она подавляла в себе всякие признаки естественной привязанности к ребенку, но было бы нехорошо совершенно пренебречь своими материнскими обязанностями. Она должна была знать, что кто-то заботится о нем. И все ее мысли и надежды устремились к м-сс Баттер.
Кризис наступил внезапно, в результате вспышки Эдварда-Альберта. Однажды среди ночи весь дом был разбужен страшным шумом: он стучал и колотил в дверь к жене, требуя, чтобы она отперла.
– Пусти меня, сука! – кричал он. – Это – мое право.
На шум вышла м-сс Баттер в красном фланелевом халате.
– Ступайте спать, мистер Тьюлер. Вы разбудите ребенка.
– Пошла прочь! – заорал Эдвард-Альберт. – Я требую, своего.
– Я понимаю, – возразила м-сс Баттер. – Но сейчас не время поднимать этот вопрос. Ведь уже час ночи. И ребенок проснется.
На него подействовало ее невозмутимое спокойствие.
– Что же это? Так, значит, и отказаться от своих прав? – спросил он.
– Все в свое время, – ответила м-сс Баттер, стоя в ожидании.
– Ах ты черт! Но как же мне быть? – воскликнул он. – Как же быть в конце концов?
И всхлипнул.
– Ступайте в постель, – сказала м-сс Баттер почти ласково.
Утренний завтрак прошел в полном молчании. Потом м-р Тьюлер ушел из дому, хлопнув дверью. Эванджелина некоторое время что-то делала у себя в комнате, потом вошла в детскую и стала молча смотреть, как м-сс Баттер возится с ребенком.
– Так не может продолжаться, – вдруг промолвила она.
– Конечно, не может, – подтвердила м-сс Баттер. – Шш… ладушки, ладушки…
– Что же делать?
– Надо исполнять свой долг, мэм: любить, почитать и повиноваться.
– Но я не могу.
– Вы ведь слышали, что было сказано в церкви, и ответили «да»!
– Не слишком ли вы ко мне суровы, миссис Баттер? Вы же видите, что происходит.
– Доля женщины – нелегкая доля, – ответила м-сс Баттер. – Если я смею сказать, мне жалко вас, мэм. Жаль всех троих. Но, по-моему, вы не имеете права уклоняться от того, что от вас требуют. Уж таковы мужчины.
– Не все мужчины такие, как он.
– Все равно, – настаивала м-сс Баттер.
– Если я здесь еще останусь, мне кажется, я его убью. Я… ненавижу его.
– Надо думать о ребенке. Вот в чем ваша обязанность. Надо сохранять семью, а иначе чти ж это будет?
– Миссис Баттер, я не люблю это… это отродье. Чувствую к нему отвращение. Мне стыдно, что я его родила.
– Вы не должны говорить так, Мэм.
– Но если это правда?
– Это противно природе, мэм.
– Вы его любите?