Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2
Шрифт:
Через неделю таких путешествий он уже твёрдо знал, как себя следует вести, и поэтому при первом же вое близко летящей мины или снаряда, плюхался в ближайшую яму или между корнями деревьев и, лишь дождавшись конца налёта, продолжал путь. Правда, всё чаще попадались ямы с талой водой или размокшим торфом, поэтому Алёшкин являлся в часть иногда в таком неприглядном виде, что прежде, чем приступить к выполнению своих служебных дел, ему приходилось основательно чиститься, а иногда и мыться в полковой бане.
Теперь эти бани топились всегда. Помимо мытья выявленных завшивленных бойцов, во всех полках регулярно проводили общую помывку в строгой очерёдности. Иногда с такой партией мылся и начсандив.
За
Как-то во время одной из поездок в санотдел армии их машина попала под артобстрел. Бубнов быстро свернул с наезженной дороги в придорожные кусты, подбежал к старой воронке, в которой уже примостился выскочивший ранее Борис, и, ложась рядом с ним, сказал:
– Товарищ начсандив, а если бы снаряд разорвался поближе, и первым же осколком ранило или убило бы меня, что бы вы стали делать?
Борис растерялся. Он как-то не представлял себе подобной ситуации. Затем, подумав, ответил:
– Ну, что? Вытащил бы тебя, перевязал, затащил бы в кузов машины.
– А дальше что? – продолжал допытываться Бубнов.
– Дальше? Ждал бы какой-нибудь машины, которая на буксире оттащила бы нашу в ближайшую часть.
– Вот видите, как плохо получается! – заявил Бубнов. – Пока бы вы дождались какой-нибудь машины, нашу-то могли бы совсем уничтожить, да и вас самого могли бы ранить, ведь вы бы тут же на дороге стояли?
– Так что же, двух шофёров брать?! – даже рассердился Алёшкин.
– Зачем двух? Просто каждый, едущий в машине, должен уметь её водить.
Борис подумал: «А ведь как правильно! Парень дело говорит». Он знал уже несколько случаев, когда в санбат доставляли раненых, вынужденных следовать из подбитой машины пешком. Автомобиль был целёхонек, только шофёр ранен или убит. И тут начсандив вспомнил далёкий 1932 год. Когда он проходил переподготовку как командир стрелкового взвода при госпитале в Никольск-Уссурийске, один из шофёров, Никитин, учил его водить машину, и несколько десятков километров он наездил. Алёшкин рассказал об этом Бубнову, уже сидя в машине. Артналёт кончился, и они ехали дальше.
– Вот это хорошо, – обрадовался Бубнов. – Давайте вспоминайте, чему вас учил тот замечательный дядя. Смотрите, что делаю я. Обратно поведёте машину сами, а там, глядишь, недели через две будете водить не хуже меня.
Алёшкину понравилась эта идея, и он очень внимательно следил и довольно часто расспрашивал Бубнова о его действиях. Когда они подъезжали к санотделу армии, Борис уже почти полностью представлял себе, что он будет делать, когда поведёт машину.
В санотделе проходило очередное совещание. По мнению большинства, этих совещаний стало слишком много, и иногда они проходили по совсем пустым вопросам. Борис, вероятно, не смог бы вспомнить, о чём там говорилось. Все его мысли были заняты тем, как он поведёт автомашину.
По окончании совещания, пообедав в военторговской столовой, куда Алёшкин завёл и Бубнова, они уселись в полуторку, однако за рулём был Бубнов. Заметив вопросительный взгляд Бориса, он, усмехнувшись, сказал:
– Не всё сразу, товарищ начсандив. Я выведу машину на открытую дорогу, и там мы поменяемся местами.
Было часов десять вечера. На небе светилась, как фонарь, полная луна. Дорога до санбата проходила почти по ровной местности, иногда встречались небольшие группки деревьев или кустарников. Она была хорошо укатана и достаточно широка.
Когда машина выехала из леса, в котором стояли землянки санотдела, Борис сел на место шофёра, выжал сцепление, переключил скорость, причём ему сразу вспомнились наставления своего давнего учителя, и, нажав на газ, почувствовал, как машина рванулась вперёд.
– Легче, товарищ начсандив, – довольно сердито крикнул Бубнов, едва не ударившись головой о лобовое стекло. – С вами так и лоб расшибёшь!
Но Борис уже справился с волнением, довольно легко переключил на третью скорость, и, наконец, более или менее ровно поехал вперёд. Через час, когда подъезжали к медсанбату, они вновь поменялись местами. А спустя 10–12 дней Алёшкин уже обязательно не менее половины пути сидел за баранкой, по какой бы дороге они ни ездили.
Перемещаться по лежнёвке, в некоторых местах проходившей совсем не далеко от переднего края, становилось всё труднее. Весна вступала в свои права, болота растаивали и встречались такие места, где почти вся дорога из брёвен была как плот на плаву. Как раз в этот период времени с Бубновым и Алёшкиным произошёл один случай, о котором они долго вспоминали, так как оба сильно перетрусили.
Пожалуй, на середине дороги между расположением 42-го и 41-го полков, когда Борис сидел за рулём, начался артиллерийский обстрел тылов дивизии, происходило это часов в десять утра. Последнее время фашисты регулярно в эти часы бросали десятка два-три снарядов в те места, где, по их предположению, могли находиться тыловые учреждения дивизии. Обстрел они вели очень методично, начиная его почти с точностью до минуты в одно и то же время. Очевидно, их карты были разбиты на квадраты, захватывающие определённую площадь, и при каждом обстреле накрывался один из этих квадратов. Иногда какое-нибудь учреждение, попав в зону обстрела, основательно страдало, но большая часть снарядов рвалась в пустых лесах и болотах. А затем, заметив, что фашисты никогда не повторяют обстрела уже обработанного квадрата, командиры подразделений стали приспосабливаться, своевременно перемещаясь в уже обстрелянный квадрат. Потери были невелики, хотя свист проносившихся над головой или где-то рядом снарядов, а затем их разрыв, действовали неприятно.
Как правило, обстрел вёлся из дальнобойных орудий с расчётом поражения тылов дивизии и армии, и на эту рокадную дорогу, по которой ежедневно курсировала полуторка санотдела дивизии, снаряды не попадали. Чаще всего они проносились над машиной довольно далеко, издавая даже не свист, а какой-то неприятный скрежещущий шелест. И Бубнов, и Алёшкин к этим звукам привыкли и почти не обращали на них внимания.
Так было и в этот раз, когда высоко над ними прошелестел первый снаряд, а затем раздался звук разрыва где-то километрах в двух. Единственное, что вызывало беспокойство – как бы не накрыло медсанбат. Они закурили и, проклиная противную дорогу, которая теперь то швыряла их машину в сторону, то подкидывала вверх, обменялись своими опасениями.
Снаряды продолжали со ставшим уже привычным звуком проноситься над ними. Вдруг звук летящего снаряда внезапно резко изменился: вместо шелеста послышался воющий свист, заставивший Бориса невольно нажать ногой на тормоз. Вслед за этим почти перед самой машиной раздался сильный всплеск упавшего между брёвнами тяжёлого предмета, треск сломанных жердей, устилавших дорогу, и шлёпанье по воде кусков дерева. В ветровое стекло машины плеснул такой фонтан воды, торфяной грязи и комков снега, что полностью залепил стекло. Оба поняли, что впереди упавший снаряд. Они зажмурились, и, стараясь сжаться и как можно глубже спрятаться вниз, за мотор машины, плотно прижались друг к другу, и, обнявшись, сидели несколько мгновений, охваченные каким-то оцепенением. Ждали взрыва снаряда и, конечно, оба полагали, что если это будет не полный конец, то, во всяком случае, тяжёлое ранение. Судя по звуку, снаряд упал не более чем в 10–15 метрах от машины, а разрушительную силу тяжёлых артиллерийских снарядов им уже доводилось видеть.