Необыкновенное путешествие из Рима в Афины. Признания журналиста

Малышев Владимир Викторович

Даже за неприступными, казалось, для страстей стенами советского посольства, (хотя тоже не в Риме, а в Афинах), был другой пример похожего приключения. Когда жена советского посла Игоря Андропова (да, да, сына всемогущего главы КГБ, а потом и самого генсека!) сбежала от него, как говорили, с барабанщиком джаз-банда. И тут конец был печальным – посла отозвали досрочно. Признаюсь, в моей забугорной жизни, таких головокружительных приключений не наблюдалось. Хотя я тоже был журналистом в Риме, а потом в Греции, сначала советским, а потом – российским.

Сам я – из Питера. Хотя в паспорте, в графе место рождения записано: «г. Таллин». А если точнее, родился я на военно-морской базе Поркалла-Удд, где на советской военно-морской базе

недолго служил мой отец. Потом эту базу правительство СССР возвратило Финляндии, и моя семья вернулась в Ленинград. Как и все, учился в школе на Васильевском острове, потом окончил Ленинградский тогда университет. Сначала поступил на Восточный факультет, затем перешел на итальянское отделение факультета филологического. Учил иностранные языки, сначала персидский и арабский, а потом итальянский, английский и французский. Окончил, оглянулся, – а работы-то с языками в городе нет! Выдали свободный диплом – большая редкость по тем временам, когда всех принудительно распределяли, и сказали: трудоустраивайтесь, молодой человек, сами!

Что делать? Удалось перебраться в Москву, где поступил на работу в могущественное тогда Телеграфное агентство Советского Союза – ТАСС, который в те времена был «уполномочен заявить» (как это произошло, расскажу позднее). Оттуда, еще в советские времена, и началась моя заграничная эпопея. Сначала я работал корреспондентом ТАСС в Риме, а потом – в Афинах. Много лет с тех пор прошло…

А началось все еще в те времена, когда попасть на работу «за бугор» было для советского человека делом совершенно необычным – требовалось специальное «решение ЦК». О своей журналистской работе в Италии и в Греции, в которой произошло немало невероятных приключений, удивительных событий и интересных встреч, о своей жизни вдали от Родины, которая, как и у всех в нашей стране, переломилась пополам в 1991 году, я и рассказываю в этой книге. Это – записки вашего современника, записки и размышления о нашем бурном времени, об опыте другой жизни, которую вы не все знаете, и о наших соотечественниках за границей. Та «заграница», которую я описывают в этой книге, сегодня совсем уже не та, то тем более интересно будет узнать, какой же были в те времена Италия и Греция, самые интересные для нас, русских, европейские страны.

I. Линия на ветру

Поколение с погоста

Описанные в этой книге события начались в городе, который три раза менял свое название, более чем полвека тому назад. Итак, туманный Петербург, а тогда, конечно, Ленинград в тихую эпоху благословенного застоя. Благословенного потому, что недаром сказано: «Не приведи нас Господь жить в эпоху перемен!» А ведь привелось…

Петербург всегда был особым городом. Он не возник сам по себе, как Москва и другие города, а вырос, как известно, на болотах, среди холодных туманов по странной прихоти его Великого основателя. И построили его на костях. Впрочем, на них там и живут до сих пор. На моей «малой родине» – Васильевском острове, излюбленным местом проведения досуга его жителей было Смоленское православное кладбище. Как и все кладбища в те времена оно было сильно запущено и никем не охранялось. Пьяницы приходили туда «сообразить на троих», студенты готовились там к экзаменам, спортсмены играли среди забытых могил в волейбол, обыватели загорали в летний зной на заросших травой холмиках, а влюбленные занимались под кустами тем, чем им и положено. Словом, Бог знает что, творилось на этом тихом погосте!

Недавно услышал такую историю. На Смоленском кладбище, оказывается, похоронена няня Пушкина Арина Родионовна. Однако в советские времена в могилы, как и в квартиры, стали «подселять» из соображений экономии. Надгробную доску с могилы «подруги дней его суровых» перевернули и высекли на ней другое имя. Потом случайно, во время каких-то работ плиту снова перевернули, и так было обнаружено историческое погребение знаменитой няни. Потом, правда, пришли родственники нового покойника и плиту опять перевернули. Так, что вопрос до сих пор остается открытым: а была ли няня-то? Где-то там, среди сумрачных аллей лежала и, наверное, до сих пор лежит другая знаменитая могильная плита не просто с именем, а с философским изречением:

Прохожий, бодрыми шагамиИ я бродил между гробами,Теперь лежу перед тобой,Намек ты понимаешь мой?

В советские времена кладбищенская тема вообще воспринималась бодро, со здоровым, «нашим советским» юмором. Как известно, большой друг советских детей Корней Чуковский любил в Ленинграде посещать первый в СССР крематорий, где, как он сам вспоминает, с друзьями и с веселыми прибаутками наблюдал, как сжигают покойников. А штатные куплетисты, подхихикивая, весело распевали тогда с эстрады:

А на кладбище все спокойненько,От общественности вдалеке,Все культурненько, все пристойненькоИ закусочка на бугорке!

Не одно поколение советских людей выросло на кладбище. К нему так привыкли, что даже те, кто уехал, хотели потом на него вернуться. Нобелевский лауреат, поэт Иосиф Бродский, тоже из Питера, оказавшись далеко за океаном, не переставал твердить:

Ни страны, ни погоста не хочу выбирать,На Васильевский остров я приду умирать…

В те времена и в других местах «кипучей и могучей» жили так же. И не надо далеко вместе с Солженицыным и Шаламовым в Магаданы ходить – в кладбище превратили даже Красную площадь, где возле погоста устраивали потом праздники и парады. Кстати, устраивают и до сих пор. А в Ленинграде большевики в погост превратили расположенное в самом центре Марсово поле, где до сих пор горожане гуляют среди могил.

Однако, что ж это я так мрачно? Да просто к тому, что все мы, родом из СССР, люди особые. Тем, кто родился позднее или в других краях, сытым и благополучным, нас не понять. В те легендарные уже теперь времена, когда на кладбищах в СССР было «все спокойненько», я был еще очень молод и потому в голову, как и положено, лезла всякая ерунда. Например, после школы я решил стать историком. Не подозревая, конечно, что очень скоро все историки, библиотекари и прочие выпускники гуманитарных ВУЗов великой страны окажутся нищими, и станут собирать в парках пустые бутылки в соображении, чего бы покушать.

Но я такие печальные перспективы предвидеть, конечно, не мог, а потому поступил на Восточный факультет Ленинградского тогда университета на отделение истории Ирана. Рядом со мной сидел тихий и застенчивый «юноша бледный со взором горящим» – Ванечка Стеблин-Каменский. Он все время, склонив голову и слегка прикусив язык, что-то старательно писал. Напильником стачивал перо у авторучки, чтобы получился персидский «галям» – так легче писать справа налево, и вырисовывал на бумаге замысловатую арабскую вязь. Прилежание, впрочем, не мешало Ванечке собирать неприличные анекдоты и всякого рода забавные стишки. Ведь то было время анекдотов. Одни их рассказывали, а другие за них сажали. А студент Восточного факультета старательно заносил услышанное на кусочки бумаги, составляя у себя дома специальную картотеку.