Неоконченные споры

Слуцкий Борис Абрамович

Днем и ночью

Днем рассуждаешь. Ночью мыслишь, и годы, а не деньги, числишь, и меришь не на свой аршин, а на величие вершин. Днем загоняем толки в догмы, а ночью поважней итог мы подводим, пострашней итог. Он прост, необратим, жесток.

Минное поле

Жизнь, конечно, минное поле, что метафора и не боле, поле, а на нем трын-трава, что слова, слова и слова. Но я н'a поле, а вокруг в ящичках зеленоватых атрибуты батальных схваток — мины. На

расстоянии рук, мной протянутых. Ногу поставлю как-нибудь не так, как хочу, и немедленно прорастаю взрывом и к небесам лечу. Я в пехоте, а мины все — противопехотные, то есть все против меня. Мины все прикорнули, ко взрыву готовясь. Снег сошел только что. Только что я сошел с шоссе на проселок. И оглядываюсь, как спросонок: мины! Мины! Их, может быть, сто. Тысяча! Может быть — миллион. Мины, словно моральный закон, угрожающий святотатцу. И не пробуй не посчитаться. Я не пробую. Задним ходом и рассчитывая каждый шаг, обливаясь холодным п'oтом, оглушаясь звоном в ушах, преодолевая обвал нервов, я отхожу к дороге. Руки — вот они! Вот они — ноги! В минном поле я побывал!

Школа войны

Школа многому не выучила — не лежала к ней душа. Если бы война не выручила, не узнал бы ни шиша. Жизни, смерти, счастья, боли я не понял бы вполне, если б не учеба в поле — не уроки на войне. Объяснила, вразумила, словно за руку взяла, и по самой сути мира, по разрезу, провела. Кашей дважды в день кормила, водкой потчевала и вразумила, объяснила все обычаи свои. Был я юным, стал я мудрым, был я сер, а стал я сед. Встал однажды рано утром и прошел насквозь весь свет.

Звездные разговоры

Тишина никогда не бывает вполне тишиной. Слышишь звоны? Звезда громыхает в ночи ледяной. Зацепилась зубцом за звезды проходящей обгон. Вот и дело с концом — происходит вселенский трезвон. И набат мировой объявляет пожар мировой над моей головой, от внимания еле живой. Так и заведен'o: слышать звезд на осях оборот никому не дано! Каждый сам это право берет. Посчастливилось мне — я услышал совсем молодой на родной стороне, как звезда говорит со звездой.

Осень в разгаре

Облетела листва. Сразу стало светлей между голых, нагих, обнаженных ветвей. Пурпур с золотом — вся мишура облетела. Обнажается дерева черное тело. Ничего, кроме пустоты, между мной и осеннею синею голубизной. Между солнцем и мной, между тучей и мной, между мной и небесною бездной сквозной. Только черные голые сучья тянут черные лапы паучьи. И, блистая на солнце, летит на меня лава конная синего белого дня.

«Закапываю горечь…»

Закапываю горечь на глубину души. Для этого, наверное, все средства хороши. Наверное, все способы годятся для того, чтобы забыть обиду, не помнить ничего, чтобы не помнить факты, не повторять слова. Чтоб не душа болела, болела голова.

Руки на поручне

Легла на поручень рука, и светит голубая жилка, так упоительно легка над темной тяжестью затылка. Я рядом уцепил свою, и эти руки-скорохваты вцепились в сталь, словно солдаты в оборонительном бою. И мчит сквозь ночь и дождь автобус, а в нем — сто двадцать человек, как образ мира, века образ, — сквозь ночь, и дождь, и мир, и век.

Обгон

А. Межирову

Обгоняйте, и да будете обгоняемы! Скидай доспех! Добывай успех! Поэзия не только езда в незнаемое, но также снег, засыпающий бег. Вот победитель идет вперед, вот побежденный, тихий, поникший, словно погибший, медленно в раздевалку бредет. Сыплется снег, но бег продолжается. Сыплется снег, метель разражается. Сыплется, сыплется снег, снег, снег, но продолжается бег, бег, бег. Снег засыпает белыми тоннами всех — победителей с побежденными, скорость с дорожкой беговой и чемпиона с — вперед! — головой!

Вера на слово

Вот я спрошу любого прохожего, самого что ни на есть непригожего, прямо спрошу: «Который час?» — «Восемь!» — он честно ответит тотчас. Как же не верить, если он говорит? Как же не верить людскому слову, слову, в котором и метр, и ритм, слову, в котором и суть, и основа? Нет! Фонетическая безупречность правду факта сулит всегда. Если не так, то вечность — не вечность, счастье — не счастье, беда — не беда. Ложь — неестественна. Лесть — неграмматична и бесчеловечна. А исключенья, конечно, есть. Есть, говорю, исключенья, конечно. Но, исключая все исключенья, с ходу их все отметая подряд, чувствую к слову людскому влеченье. На слово верю, когда говорят.

Любовь к старикам

Я любил стариков и любви не скрывал. Я рассказов их длительных не прерывал, понимая, что витиеватая фраза — не для красного, остренького словца, для того, чтобы высказать всю, до конца, жизнь, чтоб всю ее сформулировать сразу. Понимавшие все, до конца, старики, понимая любовь мою к ним, не скрывали из столбцов и из свитков своих ни строки: то, что сам я в те годы узнал бы едва ли. Я вопросом благодарил за ответ, и катящиеся, словно камни по склону, останавливались, вслушивались благосклонно и давали совет.

Захарова ко мне!

Шестнадцать лет на станции живу у опоясывающей Москву дороги, и пятнадцать лет ночами пытались все Захарова найти. По звукоусилительной сети пятнадцать лет: «Захарова!» — кричали. Я прежде обижался, но привык, что на путях железных и прямых к Захарову диспетчер'a взывают. Днем не слыхать. Но только кончен день, журят, стыдят и обличают лень, для спешных объяснений вызывают. Как вечереет, с Захаровым беда! А я его не видел никогда, но без труда воображу, представлю, как слышит он: «Захарова ко мне!», как он ругается и в стороне бредет фигура четкая, простая. Пятнадцать лет кричали, а потом замолкли. О Захарове о том примерно год ни слуху и ни духу. Исправился? На пенсию ушел? Работу поспокойнее нашел? Не избежал смертельного недуга? Как хочется, чтоб он был жив и здрав, захаровский чтобы тревожил нрав в ином краю диспетчера иного. А если он на пенсии давно — пускай играет в парке в домино и слышит: «Прозевал Захаров снова!»