Неоконченный поиск. Интеллектуальная автобиография
Шрифт:
Наведение порядка в этой пестроте может оказаться делом нелегким, а быть может, и не стоящим наших усилий; однако нетрудно догадаться, что появилось первым. Я полагаю, что это был язык и что язык представляет собой почти единственный экзосоматический инструмент, умение пользоваться которым является для нас врожденным или, скорее, генетически встроенным.
Эта гипотеза, как мне кажется, обладает некоторой объясняющей силой, хотя, конечно, ее трудно проверить. Я полагаю, что появление дескриптивного языка лежит в корне способности человека к воображению, его изобретательности, а следовательно, и появления мира 3. Потому что мы можем предположить, что первой (и почти человеческой) функцией дескриптивного языка была исключительно функция истинного описания, истинного представления положения дел. Но затем настал момент, когда язык мог быть использован для лжи, для «рассказывания историй». Это было, по-моему, решающим шагом, шагом, который сделал язык по-настоящему дескриптивным и по-настоящему человеческим. По моему мнению, он
Как бы то ни было, если я прав, то физиологическую основу человеческого разума следует искать в речевом центре; и, возможно, не случайно, что существует только один центр речевого контроля в двух полушариях мозга; он может являться высшей инстанцией в иерархии контрольных центров [324] . (Я здесь сознательно пытаюсь возродить проблему Декарта, касающуюся местоположения сознания, и даже отчасти его аргументацию, которая привела его к, вероятно, ошибочной гипотезе, располагавшей его в шишковидном теле. Эта теория, наверное, может быть проверена в экспериментах с бисекцией мозга.) [325]
324
324 После того, как это было написано, я ознакомился со вторым томом собрания сочинений Конрада Лоренца (Konrad Lorenz, "Uber tierisches und menschliches Verhalten, Gesammelte Abhandlungen [Munich: R. Piper & Co. Verlag, 1967], том И; см. особенно с. 361 и далее). В этих статьях Лоренц, ссылаясь на Эриха фон Хольста, критикует точку зрения, согласно которой разграничение между ментальным и физическим является также разграничением между высшими и низшими контрольными функциями: некоторые сравнительно примитивные процессы (такие как сильная зубная боль) бывают высоко сознательными, в то время как высоко контролируемые процессы (такие как сложная интерпретация чувственных данных) протекают бессознательно, так что их результат — восприятие — (ошибочно) кажется нам как просто «данное». Это мне кажется важным наблюдением, которое любая теория проблемы тела и разума должна принимать в расчет. (С другой стороны, я не могу себе представить, что всепоглощающий характер сильной зубной боли, вызванной умирающим нервом, имеет какую-то биологическую ценность в качестве контрольной функции; здесь нас может заинтересовать иерархический характер контролен.)
325
325 Сперри (R. W. Sperry, «The Great Cerebral Commissure», Scientific American, 210 [1964], c. 42–52; и «Brain Bisection and Mechanisms of Consciousness», в книге Brain and Conscious Experience, ed. by J. C. Eccles [Berlin, Heidelberg and New York: Springer-Verlag, 1966], c. 298–313) предупреждает нас, что мы не должны рассматривать это разделение как абсолют: всегда происходит определенное излияние из одной части мозга в другую. Тем не менее, во второй из приведенных статей на с. 300 он пишет: «Такой же род право- и лево-стороннего ментального разделения [как и у пациентов, манипулировавших предметами] обнаруживается в тестах, связанных со зрением. Было установлено, что правая часть визуального поля, как и правая рука, представлены в левом полушарии мозга, и наоборот. Визуальные стимулы, такие как картинки, слова, числа и геометрические фигуры, загоравшиеся непосредственно перед пациентом и с правой стороны центральной точки фиксации взгляда, так что все они проецировались в доминантные речевые полушария, были описаны и правильно переданы без особых осложнений. С другой стороны, сходный материал, загоравшийся слева от визуального поля и потому доставлявшийся в малое полушарие, был полностью потерян для речевого полушария. В тестах, проведенных к настоящему моменту, стимулы, загоравшиеся с одной стороны, не имели никакого влияния на восприятие и интерпретацию стимулов, представленных на другой стороне».
Я предполагаю, что нам следует отличать состояния сознания вообще от тех высокоорганизованных состояний, которые, по-видимому, характеризуют человеческий разум, человеческий мир 2, человеческую самость. Я думаю, что животные обладают сознанием. (Это предположение может стать проверяемым, если при помощи энцефалографа нам удастся обнаружить у животных такие же типичные сны со сновидениями, как и у человека.) Однако, кроме этого, я предполагаю, что животные не обладают самостью. Что же касается «полного осознания себя», как его можно было бы назвать, то мое центральное предположение состоит в том, что подобно тому, как мир 3 является продуктом мира 2, так и специфически человеческий мир 2 — полное осознание себя — является продуктом обратной связи процесса построения теорий.
Сознание как таковое (в его низших формах), по-видимому, появляется и организуется до появления дескриптивного языка. В любом случае, индивидуальности появляются в среде животных, равно как и знание и понимание других индивидуальностей, особенно в среде высших животных (собаки даже развивают интуитивное понимание человеческих индивидуальностей). Но полное осознание себя, я полагаю, возникает только через язык: только после того, как становится достаточно развитым наше знание о других людях, и только после того, как мы осознаем протяженность наших тел в пространстве и, особенно, времени — только после того, как нам становится ясным, в абстрактном виде, факт периодического прерывания нашего сознания во сне, и мы обретаем способность развивать теорию непрерывности наших тел — а потому и нашей самости — во время сна.
Таким образом, проблема тела и разума состоит по крайней мере из двух весьма различных проблем: проблемы очень близких взаимоотношений между физиологическими состояниями и определенными состояниями сознания и весьма отличной от нее проблемы появления самости и ее отношения к телу. Я предполагаю, что именно проблема самости может быть решена только путем принятия во внимание языка и объектов мира 3 и зависимости от них самости. Осознание самости включает в себя, помимо всего прочего, различение, пусть даже смутное, между живыми и неживыми телами, а потому и рудиментарную теорию о характеристиках жизни; кроме того, оно должно каким-то образом включать различие между телами, наделенными сознанием и не наделенными им. Еще оно включает в себя проецирование самости в будущее: более или менее сознательное ожидание того, что ребенок со временем вырастет во взрослого; а также сознание существования себя в течение какого-то времени в прошлом. Таким образом, оно включает в себя проблемы, предполагающие владение теорией рождения и, возможно, даже смерти.
Все это становится возможным благодаря наличию высокоразвитого дескриптивного языка — языка, который не только привел к производству мира 3, но который и сам модифицировался посредством обратной связи с миром 3.
Однако проблема тела и разума, по-моему, не исчерпывается этими двумя подпроблемами, проблемой состояний сознания и проблемой самости. Несмотря на то, что полное осознание себя в форме предрасположенности всегда имеется в наличии у взрослых людей, эти предрасположенности не всегда активированы. Напротив, часто мы находимся в исключительно активном умственном состоянии и при этом совершенно забываем о себе, хотя и всегда готовы при напоминании мгновенно вспомнить.
Это состояние интенсивной умственной активности при отсутствии самосознания особенно характерно для интеллектуального и художественного труда: при попытках понять теорию или проблему, или при чтении увлекательного романа, или, возможно, при игре на фортепиано или в шахматы [326] .
В таких состояниях мы можем забыть о том, где находимся, — а это всегда показатель того, что мы забыли о себе. То, что с предельной концентрацией занимает наш разум в такие моменты, — это попытка постичь объект мира 3 или же произвести его.
326
326 (Добавлено в 1975 году) См. чрезвычайно интересную книгу A. D. De Groot, Thought and Choice in Chess (The Hague: Mouton, 1965; New York: Basic Books, 1966).
Я думаю, что это гораздо более интересное и характерное состояние сознания, чем восприятие круглой заплатки оранжевого цвета. И мне кажется важным, что, несмотря на то, что достичь его может только человеческий разум, сходные состояния концентрации можно наблюдать, например, у животных в процессе охоты или когда они убегают от опасности. Само собой напрашивается предположение, что в таких состояниях высокой концентрации на задаче или проблеме сознание и животных, и людей лучше всего достигает своей биологической цели. В более праздные моменты сознания ментальные органы могут на самом деле просто лениться, отдыхать, набираться сил, или, иначе говоря, подготавливаться, заряжаться для периода концентрации. (Неудивительно, что при самонаблюдении мы чаще находим себя в состоянии лености, чем, скажем, интенсивного размышления.)
Теперь мне кажется ясным, что достижения разума требуют наличия подобного органа с его особенной способностью концентрироваться на проблеме, с его лингвистическими способностями, способностями предвосхищения, изобретательностью и воображением, а также с его способностью пробного принятия и отбраковки гипотез. Физического органа, который мог бы все это делать, по-видимому, не существует: по-видимому, потребовалось нечто иное, такое как сознание, что могло бы послужить частью строительного материала разума. Без сомнения, только частью: многие ментальные действия бессознательны, многие имеют характер предрасположенностей, а многие просто физиологичны. Однако многое из того, что является физиологичным или «автоматическим» (как, скажем, игра на фортепиано или вождение автомобиля), в определенный момент времени ранее проделывалось нами с той сознательной концентрацией, которая характерна для познающего разума — разума, столкнувшегося с трудной проблемой. Таким образом, все говорит в пользу незаменимости разума в домохозяйстве высших организмов, а также предоставления возможности решенным проблемам и «разученным» ситуациям погружаться обратно в тело, вероятно, для того, чтобы освободить разум для новых задач.
Теория этого типа, безусловно, является интеракционистской: существует взаимодействие между различными органами тела, а также между этими органами и телом. Однако, кроме этого, мне кажется, что взаимодействие с миром 3 на релевантных стадиях всегда требует действия разума — хотя, как показывают примеры обучения человеческой речи, чтению и письму, большая часть механической работы по кодированию и декодированию может быть взята на себя системой физиологии, которая проделывает сходную работу в случае чувственных органов.