Неотразимое чудовище (сборник)
Шрифт:
Ну, ладно. Не стану я впадать в отчаяние, тем более что во мне проснулась Диана-охотница.
Пробежав беглым взглядом по полкам с книгами, я махнула рукой. Тут все было тщательно проверено, о чем свидетельствовал некоторый беспорядок — том из собрания сочинений Чехова почему-то торчал в обществе красненьких книжиц Вальтера Скотта, а Сэлинджера эти вандалы вообще забросили наверх, к женским романам.
На всякий случай я просмотрела книги, но, как и ожидалось, никакого дневника там не было.
В прикроватной тумбочке притаилась осиротевшая косметика, в основном «Орифлейм», и мне стало ужасно грустно, потому что теперь эта косметика была никому не нужна. Интересно, почему люди так устроены? Они мужественно держатся до тех пор, пока перед их глазами не появится какая-нибудь трогательная мелочь, способная довести их до отчаяния!
Дневника там тоже не было.
Может быть, ты просто ошиблась, Саша? И нет никакого дневника. Или его нашел преступник и уничтожил, как улику.
Я села в кресло и задумалась.
Кресло было почему-то жестким ближе к основанию.
Резать картины я не буду, это уж точно. Придется оставить надежду и согласиться с тем раздражающим меня заверением, что я дитя. Похоже, мы немного проигрываем.
Если я не найду хоть какое-то подтверждение моим безумным догадкам, мы проиграем, как «Аргентина — Ямайка — 5:0!».
Сидеть было совершенно неудобно. Я поерзала в кресле, думая, что же у них там такое, вроде дощечки.
И тут я нащупала нечто вроде кармана. То есть это не было карманом — нет! Это был своеобразный тайник.
Я засунула руку в прорезь и достала черную тетрадь.
Еще не веря в удачу, дрожащими руками открыла первую страницу:
«Неужели я докатилась до такого состояния, что, как юная барышня из девятнадцатого века, поверяю свои мысли бумаге? — прочла я. — Но мое состояние, увы, далеко от чистой незамутненности девушки на выданье… Увы, Маша, увы! Ты необыкновенно распутный и мерзкий человек. Сказать же обо всем этом я могу только этой тетради и, если мой муж когда-нибудь прочтет эти строки, пусть он заранее простит меня за то, что я не сразу решилась освободить его от себя. Все-таки я его очень любила… Но страсти на то и страсти, чтобы уничтожать душу. Итак, закончим это предисловие и вспомним, как все началось. Глупо врать самой себе, что началось все с Валерия Андреевича Михаличева. Я всегда была «двуликим Янусом». Двуликой Машенькой… Великая лицемерка? Нет. Просто иногда в человеческой душе живут двое. Один — чернее черного, а другой — белый и пушистый. Моего черного черта разбудил мой дорогой папа, мир его праху… Или не мир? Не знаю. Сейчас я все склонна простить, потому что сама нуждаюсь в прощении — да и моя история банальна, потом я узнала, что таких историй — много. Я была всего лишь изнасилована родным отцом. Но разница с другими… Она все же есть. Девятилетней Маше это понравилось. Вот ведь дело в чем, а? Девочка-отличница… А эта девочка-отличница, белокурый ангелок, спустя несколько лет пытается соблазнить отчима. И при этом чисто и нежно любит своего жениха, одноклассника Игоря… Игорь вообще для меня всю жизнь — вне конкурса. О, я так ревновала его, так любила, и в то же время… Мне нравилось, когда я унижала себя, потому что одновременно я унижала и его, и этот путь был единственным. Иначе Игоря унизить было никак нельзя. Но я забегаю вперед. Некоторое время черта мне удавалось в себе побеждать добрыми деяниями. Я растворяла его в подвигах, которые творила специально — меня считали ангелом, пришедшим на землю с небес, а я на самом-то деле была чертом, который пытается всего лишь стать человеком… Надо сказать, мне это удавалось. Мои порочные фантазии отравляли мое бедное сознание, но мне удавалось не выпускать их наружу. До тех пор, пока ты не появился, Валерий! То есть не сразу — сначала я парила в небесах, испытывая непередаваемое счастье от того, что он каждый вечер появляется у нас, приносит мне цветы и провожает почти до самого дома. Я чувствовала себя совсем юной или просто человеком, у которого есть тайна… Сейчас-то я понимаю, что меня привлекал еще и глубоко спрятанный на дне глаз огонек порока, который иногда вспыхивал, заставляя меня всматриваться в лицо Валерия внимательнее — а не родственная ли это душа? Как в детской песенке: «У меня есть тайна цвета апельсина». И у тебя есть такая же тайна? А потом состоялось наше первое интимное рандеву, во время которого я узнала о себе довольно странные и неприятные вещи. Еще более странные и более неприятные, чем знала с детства… Но мне надо перевести дух и собраться с силами!»
— Мне тоже, — сказала я, доставая сигарету.
Получалось, что я нашла не просто дневник.
Я нашла исповедь Маши Тумановской и даже не знала, имею ли я право читать это откровение дальше. Все-таки это предназначалось не для моих глаз!
Тем не менее я продолжила чтение, иногда поднимая глаза на часы, поскольку времени у меня было мало, и прислушиваясь к разговору, который шел на кухне между Ванцовым и Костей.
Чем дальше я погружалась в мир Маши Тумановской, тем он казался мне мрачнее и страшнее и тем невероятнее становилась правда.
Ее фантазии были изысканны и в то же время жестоки. С каждой страницей она все глубже и глубже погружала меня в свой странный, причудливый мир, и с каждой страницей она сама низвергалась туда, в эту бездну, где царили графы Дракулы и маркизы де Сады…
Хороший психоаналитик наверняка разобрался бы с ее проблемой, но, к сожалению, ее психоаналитиком был Валерий Андреевич… Человек, который использовал ее детские страхи, ее фантазии, а потом и чувство вины перед Берманом.
Мне казалось, что прошло очень много времени, пока я пробиралась через эти мрачные дебри нездоровой психики.
Но, когда я закрыла тетрадь и посмотрела на часы, как ни странно, прошло всего-то полчаса, так немного там было написано. Мне показалось, что этого не может быть и что только что незаметно мимо меня проскользнула целая вечность.
Или целая жизнь, исполненная страданий, такая короткая, что поместилась на двадцати мелкоисписанных страничках?
Когда я появилась на кухне, они представляли собой почти идиллическую картину.
— Славный мент Ванцов перевоспитывает беспризорника, — сказала я.
— Так оно, в принципе, и есть, — кивнул Ванцов. — И что ты там выяснила?
— Почти все, — сказала я. — Только вот не знаю, как мне сплести тонкие сети улик вокруг этого гада. Поскольку его можно арестовать за растление малолетних, но как сбацать обвинение в убийстве Тумановской?
— А дневник?
— Что дневник? Знаешь, Ванцов, Маша не написала, кто ее убил. В общем-то, можно прогуляться в соседнюю квартиру, устроить там музыкально-спиритуальный утренник, вызвать дух Маши и попросить, чтобы он накарябал имя убийцы… Ох, плохая шутка получилась, наверное. Я устала, Ванцов! Мне еще никогда не приходилось купаться в целом море сексуального изврата!
— Что, так мрачно?
— Маркиз де Сад был бы в восторге, — скривилась я. — Дарю тебе дневник, равно как и этого недоразвитого крошку…
— А Валерий?
— А с Валерием я попытаюсь что-нибудь придумать… Оставишь меня в этой квартире?
Он напрягся.
— Сашка, что ты придумала?
— Да не буду я ничего делать сверхъестественного, успокойся!
— Нет уж, сначала ты позвонишь Ларикову и, когда он сюда приедет, мы оставим вас наедине!
— Ванцов, отвези мальчишку! Он тут будет мешать…
— Сам доедет. А потом я его…
— Ванцов! — заорала я. — Все менты такие тупые или только ты? Ты на его рожу посмотри, ты не понимаешь, что, если ты его не отконвоируешь, он немедленно бросится звонить своему «лучшему другу»? И тогда пиши пропало — все мои творческие задумки будут обречены на полный провал!
Он бросил взгляд на юного поганца. Тот сразу загундосил:
— Да ничего я не сделаю! Я домой поеду!
— Поедешь с Ванцовым, — кивнула я. — А уж куда он тебя повезет — это его дело. Ты мне сейчас ответишь только на один вопрос. Ты был уже в этой квартире?