Неотвоевавшиеся солдаты
Шрифт:
– Давайте пойдем к морю, - сказал немец, словно до моря пришлось бы шагать много миль, а не просто перейти улицу.
Они стояли, облокотившись о каменный парапет, в бледной ночной тени старого замка Ла-Напуль и глядели через маленькую песчаную бухту на огни Канна, который еще не щеголял своим ослепительным летним сиянием, так как сезон не начался. Была весна, и днем пляжи были пустынны, а гостиницы заполнены только наполовину. Шерман очень умело выбрал подходящее время. Керр, в сущности, только сейчас как следует оценил их американского «руководителя полетов», «который сумел оградить своих летчиков от всякого рода невежественного вмешательства взбалмошного мира кино. Рассуждая чисто по-американски, Шерман и в этом был прав. Ведь это он сказал им: «Завтра
Гельмут закурил, а Керр отказался от предложенной сигары, сказав, что бросил курить.
– Вы женаты?
– спросил Гельмут.
– Да.
– На англичанке?
– Да.
– У вас есть дом и дети?
– Да, две дочери.
– Очень трудно не ошибиться в браке, - печально заметил Гельмут, вынув сигару изо рта, и тотчас вложил ее обратно, словно исчерпал эту тему. Однако сквозь зубы он все же спросил:- Ну и как у вас, удачно или неудачно?
– Понемногу того и другого, - небрежно ответил Керр.
Возможно, так бывает в каждом браке, решил он, и настоящие противоречия возникают только тогда, когда уходит благосостояние. Это как раз и должно было случиться с ним, если только уже не случилось, потому что то, чего он теперь хотел от своей жены, она, по всей вероятности, не в состоянии ему дать. У них бывали недоразумения. У кого их не бывает? И в материальном отношении им пришлось пережить несколько очень тяжелых моментов. Но он все-таки сумел обеспечить Кэти деревянным домом близ Принсес-Рисборо с гаражом, выгоном, достаточным, чтобы держать корову (что она и делала), с центральным отоплением и со всеми удобствами английской пригородной полудеревенской жизни, когда дети ( которых он едва знал) учатся в хорошей местной школе, - словом, ту жизнь, которая при наличии малолитражки удовлетворяет многих англичанок, желающих вести подобное околостоличное существование, хотя оно и не дает им ничего, кроме возможности носиться по окрестностям в душной маленькой машине в пределах тридцати миль от Лондона. Но именно этого хотела Кэти, и он с радостью это оплачивал десятью годами часто опасных разведывательных полетов над пустынями Ливии в грязи и в пыли, над побережьем Красного моря и над тысячами продуваемых ветрами долин нефтеносной дождливой Новой Гвинеи. Он был летчиком, и это тоже нравилось Кэти. Его профессия как нельзя лучше подходила ей, гарантируя его долгие отлучки, ибо это отвечало стремлениям ее воздержанной натуры и не нарушало полноты ее существования.
Но теперь у него возникла потребность выделить время для себя, и он не желал проводить его в образцовом английском полудеревенском доме. Нужно было остаться где-то в полном одиночестве с самим собой, чтобы собрать воедино все те с трудом отвоеванные слова, которые он накопил за последние пять лет. Он вообще был одинокой натурой, и знал это, и даже хотел этого. Такова была цена привычки - слишком много лет уединения в серых маленьких кабинах над безмерными просторами пустоты. Уже поздно, только в зрелые годы, он узнал, что он вовсе не тот человек, каким себя считал. В один прекрасный день, без всякой видимой причины, он обнаружил, что живет под плотной маской небрежного равнодушия, словно все в нем исчерпывалось его профессией, а остальное было незаполненной пустотой. Но, по-видимому, он одновременно был еще и другим человеком, и разница начала проявляться только с уходом юности. Вот такое чувство все крепче, клешнями краба, сжимало его на сорок девятом году жизни.
Но он знал, что Кэти как личный удар воспримет его отказ от презентабельного фасада его профессии, который, в сущности, был фундаментом ее жизни. То, что он решил сделать теперь, ей неминуемо представится настолько невероятным,
– Я считаю… - Он совсем забыл о немце, который как раз в эту минуту произнес: - Я считаю, что у вас, англичан, во всем хороший порядок и никакой путаницы.
– Это не так уж верно в нынешнее время, - сказал Керр, заставляя себя вернуться на землю и вспомнить об этом иностранце.
– Но вам лучше, чем немцам, - медленно сказал Гельмут.
– Каждый немец все время, всю жизнь думает о том, чем мы были и чем мы должны были бы стать.
– По-моему, мы не так уж различны в этом, - возразил Керр.
– Но вы не верите в мифы.
– Гельмут сердито взмахнул сигарой, описав дугу на фоне французского неба.
– Может быть, и нет, - сказал Керр.
– Но, как и Германия, мы тоже теряем что-то, чем обладали всегда.
Гельмут вздохнул.
– Может быть, это и хорошо, - сказал он.
– Может быть, всем следует потерять все. Тогда мы все могли бы начать сначала, без лжи.
– Вы так думаете?
– сказал Керр.
Они наблюдали за «ДС-8», который заходил на аэродром в Ницце, и сигнальные огни у него на крыльях, на хвосте и на брюхе мигали поочередно - точно человек закрывал то один глаз, то другой. В таком деле важно, разумеется, отличить человека от звезды. Керр мысленно записал это, наблюдая за самолетом и зная все, что делал сейчас летчик в кабине, зная, что - как это бывает всегда при ночных приземлениях - настанет момент, перед тем как он коснется земли, когда ему покажется, будто он потерял контакт с окружающим: со светом и мраком и с землею и воздухом. И легкий удар колес о бетон принесет облегчение, потому что самое лучшее в полете - это все-таки реальность земли, когда ты возвращаешься на нее.
Он догадывался, что немец, разглядывая небо, полное звезд, тоже думает о «ДС-8», и Керра забавляла и в то же время удивляла мысль о том, что вот они - два серьезных человека, которые уже покончили со всякими легкомысленными пустяками, несколько неуклюже, но искренне как будто начинают дружить и что в основе этой дружбы лежит не то, о чем они говорили, а то, о чем им не надо друг другу говорить. Недоставало только теплоты, и едва Керр об этом подумал, как немец тут же восполнил пробел.
– Я думаю, друг мой, - сказал он чуть-чуть печально, - что нам следует завтра быть осторожными. Будет ошибкой, если мы теперь убьем друг друга.
Это говорил очень усталый человек, и Керр понял, что оба они скрывали друг от друга свое утомление - утомление вовсе не физическое. Казалось, оба кончали с чем-то, словно завтрашний день должен был помимо их воли стать финалом их юности, а потом они попытаются распорядиться собой по-иному.
Был классический, жемчужно-розовый рассвет, когда они взлетели с покрытого росой аэродрома и направились в сторону Фрежюса, набирая высоту в утреннем воздухе, таком легком и тихом, что они совсем его не ощущали. Керр летел в нескольких футах от правого крыла Гельмута, чуть позади, чуть левее, так что физически они были совсем рядом, и Керру приходилось предвосхищать маневры немца, что он делал, почти не думая. Один раз Гельмут обернулся, и краткая скупая улыбка предупредила Керра, что он собирается повернуть от моря в сторону суши, но Керр уже предвосхитил этот момент. Они обходились без радио: ни тот, ни другой еще не надели масок.
И Керру не хотелось этого делать: им владела какая-то вялая апатия. Он с трудом заставлял себя настроиться на ритм и обрести целеустремленность, с какою они два месяца разыгрывали эту шараду, - сегодня это было гораздо труднее, чем вчера, когда за ним в строю было еще пятеро. Все это перестало быть игрой, перестало быть работой, и предстоявшее требовало больших усилий.
– Здорово, ребята, - произнес голос Шермана.
– Гельмут, ты на четыре секунды опоздал, - пошутил он.
– Не утро, а сказка, черт побери!